Побег - Олег Викторович Давыдов

— А, Геннадий! Я хоть и слабая женщина, а птичке шею свернуть сумею. Вот только которой? — не хочется оставлять труп у себя в кладовке — этой?

Я запустил руку в клетку с канарейкой, она забилась, пытаясь спастись от меня.

— Это жестоко, — не выдержал расслабленный.

— Конечно! А людей калечить не жестоко?

— А я-то! — крикнул он, — эх, что ты понимаешь? — шлюха!

— Я шлюха!?! — да ты сумасшедший урод! Ты хоть знаешь, кто я?

Да, конечно, ничего не знает, ему может быть этот птичник и достался-то так же, как мне, — случайно — он же не знает, как им пользоваться, дурак!

— Ты хоть знаешь, кто я?

— Ты облезлая шлюха, — заорал он и плюнул в меня, — блядь!

Этого я не выдержал (не я — Томочка! — она сдавила птичку) — я сдавил птичку в кулаке и метнул окровавленный комок канареечных перьев в лицо ходуном заходившему Лоренцу. Он весь натянулся, в последний раз страшно взбрыкнул, разинул рот, хватая потерянный воздух, два раза чирикнул и помер.

До чего же удачно все вышло! — такова была моя первая мысль, — великолепно, отлично, сногсшибательно! Теперь-то уж все у меня в руках — этот клад! — скорей найти себя! Так! — что делать с этой пустой клеткой? — ага, так-так-так — ну что за светлая голова! — ну-ка…

И я посадил в пустую клетку Марину Стефановну. Калека приподнялся: «Тамара, да что ж это делается? — я с ума схожу!». На место! — Геннадий упал, а Марина запрыгала в клетке.

Так, — сейчас ночь — теперь этим людям будут сниться сны. Я буду им снить! — всем одно и то же: к удачной любви и свадьбе, очень счастливые сны — все будут расслаблены. И я стал загонять поочередно птичек из всех клеток в одну — калекину. Что за вещи я видел, что за чудеса: я воочию видел чужие сны, ибо из интереса будил этих спящих, чтобы спросить хотя бы их имя. Им снились разговоры со мной.

Птиц было так много — вот уже и утро забрезжило, а я все еще не нашел себя. Хотелось спать, во всем теле чувствовались неясные боли — ведь я был усталой, больной, разбитой женщиной. Голова уже слабо соображала, а я все пересаживал птиц в эту пустую клетку и обратно, все смотрел чужие сны: пока мой собственный сон вдруг не осилил меня: поехали стены, дрогнул потолок, выскользнул из-под меня стул; и вот уже я лечу и рухнул на пол…

А пришел в себя совершенно расслабленным (все болело, руки тряслись) — огляделся: на полу лежала Томочка, а я полусидел на кровати и дрожал.

В расслабленной клетке прыгал и чистил перышки симпатичный жизнерадостный щегол. «Фить-фюить, фить-фюить», — пел он, приветствуя наступающее утро.

«Фить-фюить», — а ситуация-то была даже слишком критической. Как вы помните, я привязал Геннадия к кровати — иного выхода-то ведь не было, — но я и не стал отвязывать его, пока занимался с птичками, — мало ли какие могли возникнуть неожиданности?.. Все учел, а вот то, чего следовало ожидать, — нет. Женские мозги — ничего не попишешь.

Я лежал, привязанный к кровати, и делал жалкие попытки освободиться, а мой щегленок меж тем — «фить-фюить» — выглядывал из-за дверки незакрытой клетки и уже собирался упорхнуть.

А злосчастная Томочка Лядская, как упала, так и валялась на полу — смерть застигла ее мгновенно, разве тут до закрывания дверей? Эх, ротозейка!

В общем, я был в положении авиатора, выпрыгнувшего с неисправным парашютом. Бедняга дергает за кольцо: так-сяк, но все впустую. А земля-то все ближе, а скорость все больше и больше, и лишь ветер свищет в ушах — боже мой! — и вот он с ужасом зрит неотвратимо надвигающееся, и считает удары своего сердца, и все дергает за спасительное кольцо, и не может поверить, что все уже, в сущности, кончено, — кончено для него! — и случилось это именно с ним, и последние несколько секунд отпущены ему уже только для того, чтобы как следует это осознать.

И вот, птичка вылетела — щелк! — я исчез из этого мира.

Приятного аппетита

КОНЕЦ ЧАСТИ ПЕРВОЙ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

Вне Тела

Просто забавное фото. Любители сдобы оценят

Любовь, любовь — гласит преданье…

До сих пор я храню эту фотографию — групповой портрет голубятни моего духа. Вот, первая слева в заднем ряду, кривит свой бледный рот Томочка Лядская. Едко она улыбается, оставляя у вас впечатление, что все про всех знает — ох, как едко! — и при этом скосила свои обведенные легкой припухлостью глазки вправо, вбок, мимо Сержа, стоящего рядом, опустив ей десницу на плечико.

Серж-то малый-красавец: лицом он похож на того офицера стрелковой роты Святого Георгия, которого Франц Хальс изобразил третьим справа в первом ряду на своем великолепном полотне 1627 года. Огненным взором ощупывает он (наш герой) нетленные прелести пенорожденной Марины Стефанны — неглиже! То есть какой там неглиже?! — почти что голой. В одних лишь веревчатых босоножках на полных ногах млеет богиня в лучах этих глаз на другом конце снимка. Сердце трогает материнская забота, с которой она поддерживает расслабленного Геннадия, чтобы он не дрожал хотя бы в тот миг, когда щелкнет затвор. Но тщетны усилия — смазанным вышел бедный калека, и не разобрать нам лица его. А над этой парочкой возвышается другая — Николай Сидоров под руку с Сарой. Муж по своему обыкновению дуется, а жена напряженно смотрит прямо в объектив — они и не замечают всесведущего взгляда Томочки, опочившего прямо на них. Или, может быть, все же на ком-то другом из их ряда? Трудно сказать, я не всех узнаю. Может быть на Смирнове?

Прямо под ним, под Смирновым, примостился зачуханный парень, похожий на сверчка. На колено ему опирает руку-протез в черной перчатке — отвратного вида тип с гнойной