Побег - Олег Викторович Давыдов

она, одно слово, и потому так много клеток с птичками, которых она кормит. Естественно, многих за свою жизнь накормила она своими прелестями, эта хтоническая богиня. И вот уже приходит что-то вроде угрызений совести: дрожащей рукой она кормит птиц, но и привычным жестом смиряет дрожь этой руки. Очень тяжелый, неприятный, неопрятный сон ей снится: она — расслабленный мужчина среди этих ужасных запахов. Не приснится такой сон молоденькой девушке — нет, только сорокалетней жрице может присниться такое — жрице, знающей о любви все — всю подноготную. И она отдыхает от тряски на красном (что за цвет!) диване — и перед ней два окна на бульвар…

Эта пахнущая навозом комната с немыми птицами (подавленными желаниями?) — ее видавшее виды тело; двумя глазами-окнами смотрит она из него на бульвар, но нельзя ей, сорокалетней даме, на бульвар — и птицы в ней замолчали, и душа ее парализована, вся дрожит… Неужели это симптомы старости? Неужели опыт не ведет к пресыщению, к покою, но только — к угару вынужденно усмиряемых страстей? — нет! — и привычной рукой успокаивает она свою дрожащую душу, и все-таки кормит своих пахнущих примолкнувших птиц, а потом отдыхает на красном диване — возраст берет свое.

Ах, Марина Стефанна, ну кто б мог подумать, что снятся вам подобные сны, что вас посещают подобные мысли, — вас, — знающую себе цену красавицу. Нет конечно! — не посещают вас такие мысли, а если и залетит случайно какая, сразу ее изгоняете вы, привычно смиряете дрожь и кормите своих птиц досыта (разве же я не знаю?). Но в теле-то эти мысли живут, тело-то ваше…

Стоп! — вот теперь все действительно ясно: расслабленному, действительно, примерещились и два окна на бульвар, и красный диван, и немые птицы. Не хотел он меня обмануть, а просто тело мадам Щекотихиной ненароком подсунуло ему эти образы, но сама-то она что за птица у нас получилась!

Разъясняю на всякий случай, что наш паралитик сидит ведь теперь как раз в этом расхоленном теле и чуть лишь только не мыслит его (тела этого) штампами. Ведь я тоже подчас рассуждаю, как Серж или Томик — не так ли? Все-таки легче, но дальше-то что?

А дальше раздался звонок.

Теперь, черт возьми, препикантная сцена: я пошел открывать — на пороге стояли я и Марлинский. Представьте себе: я с открывшимся ртом уцепился за дверь (подобное уже описано — Томочка, заставшая нас с Сарой в чулане), а за дверью, опять-таки, я, но в дым пьяный, лыка не вяжущий, весь растерзанный и с подбитым глазом. Рядом со мной забулдыга Марлинский — тоже хорош! — говорит мне:

— Привет, Том, ты как здесь?

— Не твое дело!

Я втащила себя в коридор, а перед Марлинским захлопнула дверь. Он еще позвонил, но я не открыла. Между тем, я по стенке прошел в свою комнату, бухнулся на кровать. Горе ты мое!

— Кто это там? — прошептала Марина Стефанна, выглядывая из кухни.

— Муж пришел.

— А-а-а!

— Я сбросил с себя башмаки, кое-как раздел свое обессилевшее тело (что с тобой сделали!), укрыл, пошел намочил платок, приложил к синяку. Я во сне все бурчал, беспокоился.

— Ну, что будем делать? — спросил я, вернувшись на кухню.

— Не знаю.

«Не знаю — не знаю!» — а ведь этот расслабленный мне уже на фиг не нужен! Хлопоча над своим пьяным телом, я все понял уже без него — светлый ум!

Да, читатели, я все отчетливо понял, осознал! — о, бедняк-паралитик! — он ведь просто попался, он попал в тело нашей Марины Стефанны, как птица в силки.

— Поди-ка сюда, посмотри, — позвал я богиню, открывая дверку в кладовочку (есть и у меня дома комнатка без окон).

— Что?

— Придется тебя здесь положить.

Марина вошла, я прихлопнул дверь, закрыл на замок.

— Что такое!? — кричала она.

— Что такое? — а посиди пока здесь — уже поздно. Кстати, как твой попугай? — его надо кормить. Да и кошку ведь тоже, а то обязательно съест попугая. Поеду, заодно привезу тебе платье. Тебя звать-то как? Геннадий? А меня Тамара — ты ведь не знал, а? — так говоря, приводил я в порядок свою Лядскую женскую внешность. — Ну, чао, милая, я побежал.

Говорит и показывает

* * *

«К концу похождений и я не могу удержаться от смеха», — говорит Вергилий где-то в «Георгиках». Вот и я тоже не могу, достославный читатель. Посмеемся же вместе — ведь ты отлично понимаешь, что направлялся я отнюдь не к Марине Стефанне, а к Геннадию Лоренцу. Когда я Томочкиным ногтем вскрыл замок и вошел в эту пресловутую комнату (тело Щекотихиной, как было сказано), с кровати ко мне задрожал расслабленный голос:

— Тома!

— Марина?

— О, что со мной сталось?!?

— Ничего, полежи пока…

Я направился к клеткам, открыл одну дверцу, поймал птичку. Куда же теперь ее посадить?..

Ты понял, читатель, в чем фокус? — расслабленный пересаживал птичек из клетки в клетку.

Куда же ее посадить?.. Нет, эту мы, пожалуй, здесь оставим — я вернул птичку на место. А вот помните, он давеча зачем-то выходил? — так вот зачем он выходил, оказывается: я пошел на кухню и, естественно, нашел там еще две клетки с птичками. Принес в комнату, поставил на стол, поменял птичек местами.

И тут калека вскочил с кровати, весь дрожа и вихляясь, бросился на меня с палкой.

Читатель, ты не забыл? — я ведь женщина!

— Я ведь женщина: не забывайся, брось палку! — вскричал я. Э-ээх! расслабленный-расслабленный, а откуда силы берутся?

В краткой схватке я победила — привязала его к кровати. Как он бедный затрясся! — но не оставлять же ему эту голубятню.

— Где тут я? — спросил я, но не получил ответа.

Ведь надо же как-то разобраться. Доверять ему ни в коем случае нельзя — он моими же руками в два счета упрячет меня в свое тело — и уж тогда надергаешься!.. Значит эти две клетки — Марина Стефанна (радуется сейчас у меня в чулане) и Геннадий.

— Тебя ведь Геннадий зовут?

Он опять промолчал.

Да, но в которой Геннадий? В общем, задача простая, когда она на бумаге: сиди, пересаживай из клеточки в клеточку, смотри, что получится. А только вот вдруг я