Побег - Олег Викторович Давыдов

Был май и я, как май, был полон грешных соков, когда однажды вечером выбежал из театра и очутился на бульваре. На скамье уже сидел Марлиподобный юноша, по аллее шел пьяный Смирнов, где–то в гостях вел чинную беседу Сидоров, среди листов вылупилась из своего кокона ночная бабочка, Лика говорила с Мариной Стефанной о поездке на дачу, Теофиль изнывал от любви, майор Ковалев благочестиво размышлял о летающих тарелках, Сара переживала свое падение, в комнате Геннадия Лоренца еще не было красного дивана, чудовища на эскизе подползали к маленьким детям, где–то был приготовлен мне зонт, собачка Томочки Лядской скулила во сне, а я беспечно шел навстречу всем этим грядущим событиям, размышляя о том, что бульвар ничем не хуже театра. И вот я вышел на сцену, и все задвигалось, затрепетало, закружились тысячи двойников и отражений в зеркалах этой комнаты смеха, из которой я все еще никак не могу выбраться, — вот это и есть сознание. Сознанием называется такое состояние мира (и нас), впадая в которое, мы осознаем, что мир сознателен. Вот это наше осознание и называют обычно сознанием, но это ведь только результат сознания, настрой на его волну.

Моя история — это и есть история сознания. В общепринятом смысле всякий текст нужно назвать сознанием, но я–то говорю о другом. Я говорю, что сознанием называется не мой текст, а то что со мной происходит — все события, описанные здесь, нужно назвать сознанием. И я имею ввиду не осознавание их (можно ведь не понимать и не знать, что с нами происходит), а вот именно эти события я имею ввиду и еще — дома, деревья, людей, совпадения в них, что-нибудь, даже, может быть, ускользнувшее от моего невнимательного взгляда, — все эти материальные предметы, вставшие вдруг в какие–то странные соотношения, — вот что сознание. А то, как я сам это осознаю, — это вообще не играет здесь особой роли, это только один из элементов сознания.

Но мы вовсе не всегда живем в мире, который является сознанием, дорогой мой читатель, — далеко не всегда, наоборот, — чаще живем в самом обыкновенном мире. Попасть в сознание — это попасть на границу. Вот когда с вами начнут случаться события вроде тех, что случились со мной, — появятся и пограничники вроде Бенедиктова, и тени на стенках реторты материализуются, и бред от реальности перестанет отличаться…

Значит речь идет о границе, о некоей поверхности, в которой соприкасаются внутреннее и внешнее, — вот на ней, на этой поверхности, возникают и живут все эти «тени», «маски», «души» обоего пола, которые мы видим из центра своей колбы. (Удивляюсь только, почему такая «поверхностная» психология называется «глубинной»). На эту–то поверхность, на этот экран проецируются наши бесплотные (если они ничему во внешнем не соответствуют) фигуры. Но стенки нашей реторты ограничивают нас, и мы боимся к ним приблизиться. Боимся — ибо чувствуем, что их нет, что и весь этот наш герметический застенок — лишь плод нашего воображения. Каждый из нас инстинктивно чувствует себя неким гомункулом и панически боится проснуться Фаустом, — боится очнуться, разбиться о свою мнимую границу, очутиться на ней, исчезнуть, ибо граница это отсутствие границы, это: и там, и здесь, то есть — нигде.

Пограничье — ничейная зона, где нет ни там, ни здесь. Здесь (там) невозможна жизнь, там (здесь) опасность подстерегает на каждом шагу — и каждый шаг неверен и не шаг вовсе. В этой атмосфере вестерна ты мечешься, как чужак среди племен, вступивших на тропу войны, и лучше не соваться сюда тому, кто ценит душевный комфорт. Граница неспокойна, и жизнь, бьющая ключом, пожирает тут самое себя в каком–то тупом остервенении. Земляные гады клубятся здесь, путаясь с облаченными призраками, и рождающееся от этого совокупления потомство предательством мстит за свое появление на свет, ибо свет здесь не рассеивает тьмы, но собой усугубляет ее, вычерчивая тени на стенках реторты, сосуда судьбы. Не надо думать, что гермтическое пограничье это серость — нет, это самые резкие контрасты, это тот край, где на дороге легче встретить бога, чем человека, и если уж вы попали сюда, вы отчетливо поняли: всякая граница — есть поверхность односторонняя, то есть утопия, на которую вы смотрите из нее же самой.

Впрочем, читатель, — ни за что не надо мне верить. В мире не существует ничего похожего на истину, а если даже и существует, нам нечем за это ухватиться. Но если нет самой истины, есть, зато, наше представление о ней, — представление, которое, в конечном счете, одинаково у всех богов и людей. К этому представлению и подгоняем мы свои теории, но все они отличаются от этого представления, ибо несуществующая истина не позволяет совпасть нашей теории с нашим представлением. Если бы это произошло, если бы произошло хоть раз это совпадение, мы обладали бы истиной, но — истина ускользает, как сон, стоит нам проснуться. И вот в этом–то зазоре мы существуем как существа познающие, — в зазоре между сном и бодрствованием, в моменте, когда невозможно отличить грез от яви, в стихии несуществующей истины… В следующий момент истина осуществляется, превращается в теорию, которая, благодаря лукавству истины, чем-нибудь да отличается от общего нашего представления о ней (истине). Опять промах, да и как можно попасть в то, чего нет?

Глава 7

Сделка

Страшные собаки

Однако же, что я себе позволяю, многотерпеливый читатель?! — ужасно подумать: пишу, как Гете в сто сорок пять лет. Мемуары бога на покое…

Я сидел ждал Олега, который обещал сегодня принести деньги за мое изобретение, — ждал с нетерпением, ибо, наконец, осуществлялась моя давнишняя мечта: мнимые триста талеров должны были перейти границу реальности.

Первую в своей жизни финансовую махинацию я провернул еще в десятилетнем возрасте, то есть двадцать лет назад, во время денежной реформы 1961 года. Вы знаете: то, что до реформы было рублем, после обмена денег превратилось в десять копеек, и лишь самые мелкие монеты (копейки, двушки и трешки) остались в ходу: таким образом — выросли по цене в десять раз. Еще и поныне нередко можно встретить такую дореформенную, но имеющую