Побег - Олег Викторович Давыдов

воображении Лика снова незаметно перелилась в Смирнова — он стоял в своей мастерской среди эскизов к той последней картине, которую я так и не видел. Я вспоминал этих чудовищ, подползающих к младенцам, эти обреченно поднятые руки, это сладострастие зла. Откуда все это могло взяться в Смирнове, в этой овце, которая, наверное, и мухи–то не обидела за всю свою жизнь? А ведь я был уверен: чтобы все это так изобразить, самому надо пережить нечто подобное; самому стать младенцем и зверем, вроде Бенедиктова; самому взять в себя это зло: стоять перед мольбертом со сладострастно выгнутой спиной, понять чудовище, стать им.

Я припомнил улыбку Смирнова. Да нет — стоит ли говорить? — он не был злым человеком. Он был сама доброта, простодушие, честность, но, пожалуй, именно поэтому, он был ужасен в своем творчестве. Он не видел спасения, и кричал об этом, и не мог пририсовать на своей чудовищной картине Святого Георгия: там избавителю не было места, красный плащ разрушил бы целостность всей этой выстраданной жизнью композиции, превратив высокое произведение в дешевый лубок. Этого не мог допустить художник.

Кровь его сердца понапрасну взывала к небесам, и он замкнулся, остался один на один со своей болью и своей недописанной картиной. Кто–то другой на его месте легко принял бы облако за божественный лик, и стал бы ему поклоняться, этому призрачному видению, и не глядел бы уж больше на небо, чтобы не потерять найденного, не усомниться в нем ненароком, — ибо печально жить нам без бога! — да, другой принял бы призрак за бога, стал бы ему поклоняться: долдонить молитвы, сидеть в позе лотоса, разводить огороды, тереть на терке морковь, заниматься тибетской зарядкой, ходить босиком, но Смирнов, хоть он и тоже смотрел на небо, не стал босяком.

И конечно, не мог он завершить свою картину — именно потому, что ничего не мог противопоставить вселенскому злу. Не мог, не находил, не имел права ничего противопоставить — не найдя!

А как же его доброта? — спросите вы (его природная доброта, — уточню я), — разве это не то, что можно злу противопоставить? Нет, читатель, — это бессильные хрупкие руки ребенка, вздетые к небу и к дышащим зловонным пламенем глоткам мучителей. Есть это на его картине, есть доброта, но это лишь то, что сгущает трагизм. Слабый человек был Смирнов, смирный человек — смиренный, а не гордый, как это могло показаться с первого беглого взгляда, — ломкий интеллигент, а не Прометей, и не ему было бороться со злом, хотя бы уже потому, что хотел бороться он кистью, а не копьем. Но у кисти ведь мягкий наконечник!

И потому потревоженное зло перло с его картин, сметая все заслоны, хоть был художник добр и кроток по своей природе и смирен был, а вовсе не горд, как это могло показаться. И стоял он один–одинешенек перед окном в чуждый страшный им созданный мир, и разбуженное чудовище смотрело на него своими узкими зрачками, и ужас охватил бедного Пигмалиона, и воздел он дрожащую руку свою, чтобы замазать проклятого змея в картине, и коснулся его головы… Но зарычал тут зверь, ощетинился, поднялся в рост и прянул из рамы на своего создателя. И пал злосчастный на лицо свое, и возопил диким воплем, и затрепетал, и разорвалось его сердце, и умер он от ужаса с кистью в руке.

Когда люди пришли в мастерскую, они нашли все еще сжимающего окровавленную кисть Смирнова распростертым на полу перед своей картиной. И они впервые увидели этот неведомый шедевр: средь унылого пейзажа пустыни в клубах фиолетово-зеленого тумана лежит на земле мертвый младенец — больше ничего.

— Лика! — крикнул я в трубку, — что было изображено на той картине?

— Мертвый младенец, — услышал я мужской голос и — короткие гудки.

— Ну и черт с вами! — проворчал я, бросая трубку на рычаг. Она еще и издевается. Мои дружеские излияния она дает выслушивать своему новому хахалю, какому-нибудь Марлинскому… черт с ней! — кто бы там ни был, сейчас меня уже ничего не может задеть.

Дорожная развязка в Шанхае

Я вышел из автомата, намереваясь навсегда забыть несчастную Лику и хлопнув дверью, столкнулся с довольно пожилой уже женщиной. Она маячила здесь, еще когда я звонил, и теперь, столкнувшись со мной, спросила:

— Работает?

— О, еще как!

— Может быть, вы мне разменяете?.. — и она показала три копейки.

— Ну конечно.

Я сунул левую руку в карман и выгреб мелочь. Взяв с моей ладони двушку и копейку, она вдруг в упор с каким–то непонятным состраданием и, еще пожалуй, с любопытством взглянула на меня. И тогда в сочетании черт ее красивого, выразительного, восточного типа лица я узнал черточки моей тетки Гарпеши — на меня глядели ее маленькие глаза. Я остолбенел, все еще держа свою мелочь на раскрытой руке, — я был в ужасе, ибо эти глаза, появляющиеся теперь слишком часто, сулили мне одни только неприятности.

— И давно это у вас? — спросила тетя.

— Что именно?

Отодвинув монетки в одну сторону, она длинным ногтем безымянного пальца показала одно место на моей ладони:

— Вот это.

На линии жизни багровело маленькое расплывчатое пятнышко. Я пожал плечами:

— Первый раз вижу. А что это значит?

— Берегись, молодой человек и прощай. — И она, захлопнув, как манускрипт, мою руку, вошла в телефонную будку.

Из лязга за ней закрывшейся двери родился, вдруг, визг тормозов, грохот, звон — я оглянулся, увидел: у въезда на самотечный мост автобус смял легковую машину, притер ее к тумбе моста. Мгновенно возникла толпа и зароилась вокруг. Из центра ее уже слышались удары и крики.

— Обоих насмерть, — сказал кто–то, когда я подошел поближе.

У разбитого такси на спине лежал Сверчок. Через покореженную дверь вытаскивали его ночную спутницу — вытащили, оттащили в сторону, положили на асфальт. Ветер шевелил ее черные волосы, засыпая их палью, в углу левого глаза стыла слеза. Тело было совершенно исковеркано. Из разрыва платья на боку натекла лужица крови, дымящейся в свете фар.

Живое тело невозможно положить в ту ужасающую своей определенной безысходностью позу, в которой нашел я эту женщину. Живое тело живо неуловимой игрой своих мышц, и как ни положи его, оно всегда найдет удобное для себя положение. Мертвое тело недвижно. Неестественное