Побег - Олег Викторович Давыдов

На поле е6 была настоящая свалка, кровавое пиршество, бойня, резня… Моя комната, город, весь мир вдруг предстали напрягшимся шахматным полем, силовые линии которого, линии жизни и смерти, беспощадные силы судьбы, неуклонно вели претендента на гибель… На поле е6 мой слон подмял под себя коня Бенедиктова, и Фал Палыч, стеная, пал на земь — вновь шах! — тяжко дыша, он отполз в безопасное место g5.

Теперь оставалось только навалиться и окончательно придушить, но я все не мог побороть отвращения, естественного чувства гадливости.

Еще один удар: ладья f5 — попался, гад? — шах! Ах ты на g4? — вот еще получай тебе пешкой h5!

Бенедиктов пал навзничь, заизвивался, резко свиваясь в кольца, как раздавленная гадина, — порывисто развиваясь, заверещал, заохал, выхватил старинный дуэльный пистолет, отполз на h3 — единственный свободный угол в комнате… Я подошел и возложил стопу на ятра поверженного врага, отчасти воспроизводя этим картину Николы Пуссена «Царь Давид, убивающий Голиафа», — то был заключительный, мощный, стремительный ход моей башни: f5—f3…

И вот Фалуша плача приставил свой дуэльный пистолет к дыре в черепе — еб твою мать! — нажал спуск… Мат!

Глава 10

 Катастрофа

Самотека

Омытый мочой проливного дождя город сохнул стремительно, как фотоснимок. Полная, убедительная победа! Я шел по Садовому вниз к Самотеке, всем телом впивая послегрозовой озон, напевая в душе триумфальный марш из «Аиды», — шел, и мне почему–то вдруг вспомнились — мда! — недавние сердца восторги: брожение духа, взвинченного любовью к Софье Бурсапастори… Да–да, все вокруг я видел сейчас точно так же, как в день нашей первой с ней встречи, и казалось, что с новою силою вспыхнула эта любовь. Недолго думая, я вошел в автомат у кинотеатра «Форум» и набрал номер…

— Я слушаю, — ответил мне женский голос, но это был голос не Софьин…

— Я, кажется, не туда попал?..

— А куда вы звоните?

Стоп, читатель, да это же Лика! — вот как ведь бывает.

— Лика?

— Да.

— Ты меня не узнала?

— Узнала, — сказала она, но сказала не очень уверенно.

— Ну как поживаешь?

— Да ничего.

Голос у нее был, пожалуй, даже испуганный, очень отчужденный — мне показалось, что она не склонна говорить со мной. Это наверно потому, — решил я, — что она стесняется. Ведь, читатель, последний раз мне пришлось наблюдать свою героиню на собрании секты тарелочников — голой. Что ж, чтобы не слишком смущать ее, надо будет немного (сколько потребует приличие) поговорить самому. Но о чем же мне с ней говорить? — ведь обида моя отнюдь не прошла, и, блуждая мыслями в поисках нейтральной какой–нибудь темы, я натыкался то на аборт, то на прыщавую морду Марлинского, то на глупости Томочки Лядской. Я проклинал себя: надо же так перепутать номера… Или опять Теофиль мне все перепутал?

Все еще не найдя продолжения для затухшего на пустом «ничего» разговора, я стоял и сам себе удивляясь раздумывал так: нет, любовь это чувство отнюдь не к кому–нибудь там одному, но — вообще просто чувство, к любому. И возможно такое: что я разбужу у кого–то любовь, а она, вдруг проснувшись и еще не разобравшись со сна, кто ее разбудил, набросится не на меня — на другого, первого встречного, кто в тот момент подвернулся под руку; и вот человек уже влюбился, вцепился зубами в первого встречного — любит. И Лика! — продолжал думать я, — на даче я разбудил ее походя и удалился, а тут — нате вам! — несчастный Марли…

— Лика, — наконец–то опомнился я, — а дядя Саша передал тогда еще вещи моему приятелю?

— Конечно, я их сама передала, — отвечала она дрогнувшим голосом.

— Ну ладно, я так… куда ж ты исчезла? — заспешил я перевести разговор на другое. — Почему не звонила?

— Я болела.

— Болела? А чем?

Лика не ответила.

— Как поживает твоя мама?

Лика не отвечала, лишь слышна была в трубке какая–то возня.

— Ты на меня обижена?

— Нет.

— А я–то подумал, может обиделась?

Тут я вспомнил свое вчерашнее посещение Марины Стефанны — целую вечность назад это было! — мой поединок с гадюкой… Как ловко мне удалось установить, что художник Смирнов — отец Лики! Все–таки бедная она девочка…

— А ты знаешь, — сказал я, хватаясь за эти воспоминания, — я ведь вчера был у твоей матери, и мы говорили о дяде Саше. Все–таки, какой он был замечательный человек!

Лика все молчала, а я, хоть и чувствовал фальшь своего положения, все–равно продолжал:

— Я так часто вспоминаю его картины, особенно одну: натюрморт с кувшином и рыбами. Куда, кстати, они подевались?

Опять никакого ответа, а я ведь и действительно часто вспоминал этот натюрморт — поверь мне, читатель, — но продолжаю:

— И еще вспоминал твой портрет. Мне вначале показалось, что ты — совсем там не ты, а что–то, может быть, другое… я подумал, что это какое–нибудь пророчество, и потом, действительно, ты стала на него похожа, после подземелий… помнишь наши разговоры? — поспешил я добавить, — когда еще я твой сон толковал…

Лика молчала. что со мной!? — корил я себя, — что за дурацкий намек. Не намек, так: усталость какая–то… Я чувствовал себя после этой игры с одной стороны на подъеме, а с другой — был как–то рассеян, очень слабо контролировал себя и, чтоб еще чего–нибудь не сболтнуть, стал говорить о том, как мне хотелось бы снова увидеть эти картины:

— Я ведь еще не видел ту последнюю картину, над которой он работал, когда умер. Видел эскизы, но ведь это совсем не то… Говорят, там даже другая композиция…

Говоря эту чушь, я вдруг вспомнил Смирнова — я как бы увидел его лицо, его глаза, его лысый череп и мне показалось, что он немного похож на Бенедиктова — своей массивностью что ли? Я вспомнил также его ухмылку, его мягкую манеру говорить, которая передалась и Лике.

— Лика, — сказал я, — ты меня слышишь? Ты очень похожа на дядю Сашу. Как родная дочь!

Но она ничего не ответила. Я был удивлен и постарался так же представить себе и лицо Лики. А ведь точно: они очень похожи. В моем