журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

же продаешь-то?“ — спросил резонно мужика Семен. На что ему ответил тот не менее резонно: „Да сесть боюсь — пушнина нонче, сам ведь понимаешь... а у меня уж чердак ломится”. В Ялани Жгутика как подменили: ни соболя, ни норки он искать не захотел, зато скоро перевел всех котов, не трогая хозяйского и милуя почему-то кошек, за что и получил в зад заряд дроби от неизвестного.

— Семен,— позвала Марфа.

— Слушаю вас,— откликнулся Семен.

— Завтра спроси у бригадира коня и поезжай.

— Куда?!

— За кумом, как куда.

— Ты чё, баба, белены объелась! На мне же нитки не будет сухой. Чё, в гроб загнать решила, что ли?

— Дождевик возьмешь.

— Ага, пустая голова! Да это ж не в уборную спалкать, а — шутка ли в деле — двенадцать километров... Дождевик-то твой — спасет тот разве?!

— Ну, Семен, не спасет, зато кума привезешь... двенадцать километров — ведь не сто же... Без кума, сам же всё тростил, ни то ни сё. Лучше не спорь со мной.

— Ага, найди такого, чтоб с тобой поспорил. Перетолчешь — мельче, чем в ступе. Пропади пропадом это и Чалбышево! Стояло бы на тракту — и горя бы не знал: сел на автобус бы — и там!

— Кто ж виноват?

— А я виню кого, ли чё ли?

— Поедешь?

— Нет.

— Поедешь.

Послезавтра Марфе исполняется пятьдесят пять лет, и ей очень бы хотелось, чтобы на вечеринке, ею затеваемой, присутствовал их кум, Мешалкин Павел Денисович, житель деревни Чалбышевой, переехавший туда, женившись, из Ялани, большой мастер на шутки, хороший запевала и любимец баб.

— Всё! Не поеду, зря не балабонь.

— Я не балабоню, а говорю русским языком: поедешь.

— Твоим русским доски бы строгать. Или золу из печки выгребать вон... Не поеду.

— Поедешь.

— Ой, ну ладно; отстань, отвяжись... Завтра будет, завтра и поговорим. Ты сколько куриц зарубила? — поспешил сменить тему Семен.

— Двух петушков молоденьких да ту, старую, плешивую. Всё равно уж не неслась. А чё, не хватит, что ли, думаешь?

— Да я откуда знаю. Хватит, наверно, не до Рожества же гулять-то собираешься. Так можно и скотину всю сожрать. Сколько тут будет-то?

— Ну сколько... Немного. Человек двадцать, а если кума... Поедешь?

— Не поеду.

— Если кума с кумой привезешь, то — двадцать два. Только едва ли она по такой непогоди-то захочет. Засухо-то силой никакой ее из Чалбышевой никуда не вытянешь. Но ты уж постарайся там, поуговаривай.

— Тьфу!

— Восемь мужиков и четырнадцать... нет, двенадцать баб... да мы с тобой. Наташку не позвать, дак потом сплетен злых не оберешься.

— Нас-то чё считать. Может, кто не придет?

— Кто это?!

— Мало ли... я просто говорю.

— Да брось ты. Кому чё дома-то час делать? Я всё боюсь, не заявились лишние бы.

— Как это лишние? Без приглашения-то?

— А совести-то у людей... найдут заделье — и припрутся. Гнать же не станешь.

— Ну и пусть приходят, хоть вся Ялань... Спать я пойду. Постелено там?

— Ты чё?! Время-то — пятый час...

— Ну дак и чё?

— Дак ведь заспишься.

— А ты не бойся, не засплюсь. Постелено?

— Да кто тебе там постелил... сейчас, закончу вот...

— Стели. А я пойду пока из бочки воду вычерпаю. Наверно, полная уж набежала... Лило весь день.

Марфа, взбив подушки и перину, постелила постель, после чего собрала с полу разлетевшийся пух, взяла таз и ведро и понесла' все это в амбар.

В дом муж и жена вернулись вместе.

Снимая у порога калоши и стряхивая с головы и плеч капли дождя, Марфа ворчит:

— Это чё ж такое, батюшки. Небо, видно, прогнило. Льет и льет, льет и льет. И до каких же пор?.. Видать, до снега.

— Да, — говорит Семен. — В такую погоду путний хозяин и собаку со двора не выгонит.

— Ты это о чем?

— Да не о чем, а о собаке. Ты куриц счас будешь палить?

— Ну а когда?

— Пали, пали. Я спать пошел

— Иди спи, — Марфа взяла с табуретки ощипанную курицу и подалась с нею на кухню. — Тронулся уж... в четыре часа спать ложиться.

Семен, стоя в другой комнате перед кроватью, замер со стянутой на голову рубахой, дослушал то, что говорила Марфа, и, бросая рубаху на заваленный бельем стол, ответил, но себе, скорее, чем Марфе:

— А чё еще... в такую хлюзь? Не бабочек же ловить.

Падая в постель и скрипя пружинами кровати, Семен не расслышал, что прокричала ему с кухни Марфа. Устроившись удобнее, переспросил он:

— Чё ты там?

— Я говорю, кино по телевизору сегодня будет.

— Какое?!

— Какое-то военное, говорят.

— Ну и хрен с ём, с кином. Всё равно света Мишка вам не включит: деньги в колхозе давали.

Семен уже дремал, когда Марфа, справившись с делами по хозяйству, разделась в темноте и перелезла через него на свое место — у стенки.

Начало светать. Уже можно было различить на подоконниках горшки с геранью и пятуньями. Марфа проснулась первой и чуть раньше обычного. Сон ее перебило какое-то особенное беспокойство. За окнами было тихо, если не считать за шум напирающий на стекла легкий ветерок и звонко падающие с карниза редкие капли. Марфа лежала на боку, лицом к стене. Приподняв голову с подушки, она прислушалась: не кажется ли? Не поворачиваясь, она ткнула пяткой мужа.

— Э-э...

— У-у...

— Слышишь?

— Слышу.

— Чё ты слышишь?

— Тебя.

— Да ты послушай, дождя-то будто нет.

— Ну и чё?

— И капли — редко вон...

— Ну дак и чё?

— Да ты проснись!.. Дождя-то будто нет... И небо ясное.

— Надолго ли?

— А может, и наладится?

— Хрен с ней, пусть ладится. Не скидывай одеяло!

— Ты чё, не выспался? Давай вставай. Хватит валяться. Сутки дрыхнуть будешь?

— Ну и чё?

— Ну и вставай!

— Вставай, если тебе надо.

— Через тебя мне, что ли, перелазить?

— Перелезешь.

Марфа перевалила через Семена ноги, села на него, как на бревно, и скатилась на пол.

— У-ух, кор-р-рова барова, — простонал Семен.

— И ты подымайся. Дров помельче наколешь — мне воду надо будет греть: