Песни/Танцы - Алексей Викторович Ручий

— А вы чего родину-то покинули? — задал я ей встречный вопрос.

На этот раз пришла ее очередь промолчать. Мой вопрос тоже был из разряда риторических.

— Работу там не найти? — решил подсказать я ей верный ответ. — Или сразу правильный смысл жизни? Не хочется детей растить в загибающейся провинции? Или что?..

Продолжать этот ряд можно было бесконечно долго, но я не стал, пожалел ее. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. Она тоже сбежала оттуда однажды, а теперь заблудилась в лабиринте. Живет сегодняшним днем. Снимает квартиру или вообще комнату в коммуналке поблизости, с соседями-мигрантами или же алкоголиками, в редкие выходные ходит по торговым центрам и думает, что проводит время, а на самом деле просто прожигает его; в жизненных планах ее предсказуемо значится квартира, купленная в ипотеку и достаточно безвкусно обставленная мебелью, купленной на распродаже, да, может, еще недорогой корейский автомобильчик небольших габаритов — этакий дамский вариант. В общем, стандартный набор приезжей девушки, изо всех сил старающейся стать местной, но неизменно остающейся в категории «понаехавших».

— Давай подписывай там, где галочки стоят, — по тому, как резко всякая любезность слетела с ее лица, я понял, что попал в точку. Причем в болевую.

— Ага, сейчас, — я поставил свои автографы в протоколе. — Когда нас отпустят-то?

— До суда не отпустят…

Вот такие расклады. Твое право на правду заканчивается там, где начинается их право на «пресечение незаконных действий». Я вспоминаю фразу из читанного еще до армии Савинкова — русского революционера начала двадцатого века: «Это виселица. Это закон». С тех пор ничего не изменилось. Разве что появилась немного кривая интернетовская шутка в виде перефразированных слов президента: «Не нравится мой ОМОН — идите в мой суд»…

— И когда суд?

— Это не раньше утра. Иди, зови своих подельников.

— Ага, конечно. Вы им повестку пришлите — в коридор.

— Тоже мне шутник нашелся. Не хочешь — не зови, сама вызову.

Парней я все-таки сам позвал. Пусть сидит девчонка-лейтенант, чего уж там… В конце концов это не она виновата, что лабиринт враждебной реальности не оставил ей никаких альтернатив.

Первым пошел Глеб, за ним Быра. Пока они отсутствовали, я познакомился с лысоватым, его звали Вадим, он оказался членом одной из оппозиционных либеральных партий. Мы немного обсудили прошедшие выборы, наши собственные перспективы в отделении, поспорили, когда всех нас отвезут в суд. Седой больше не плакал, но как-то совсем сник. Вадим сказал, что к нему приехала жена, но ее не пускают в отделение. Мужику можно было только посочувствовать — повезло же ему оказаться не в то время не в том месте…

После Глеба и Быры вызвали Вадима, а затем Седого. Когда оформление было окончено, появился какой-то новый майор в сопровождении штатского и девушки-лейтенанта. Нас повели в камеру предварительного заключения, где, по всей видимости, нам предстояло провести ночь.

И вот тут Седому стало совсем худо. Он внезапно оступился, схватился за сердце и осел на пол. По его лицу, приобретшему землистый оттенок, катились крупные капли пота. Все застыли в оцепенении.

— Вызывайте скорую, ему, похоже, плохо! — первым пришел в себя Вадим.

Майор матерно выругался.

— Что с тобой, мужик? — тот, который был в штатском, склонился над Седым.

— Да сердце у него по ходу, скорую вызывайте! — в один голос поддержали мы Вадима.

— Сейчас… — на наш призыв в итоге откликнулась только девушка-лейтенант, которая побежала в дежурку.

Когда она исчезла за дверью, штатский сказал нам:

— Чего стоите? Поднимайте своего товарища-революционера.

Они с майором так и остались безучастно стоять, пока мы вчетвером помогали Седому подниматься с пола и усаживали его на скамейку. В это время вернулась лейтенант с кружкой воды и дала Седому попить.

— Товарищ майор, — обратилась она к старшему по званию, — скорая будет через пятнадцать минут.

— Ну, тогда следите за ним тут, а этих, — он указал на нас, — в камеру.

В итоге нас увели в стеклянный «аквариум» камеры предварительного заключения, заставив снять ремни и шнурки и забрав часы с мобильными телефонами — «для нашей же безопасности», Седой же остался на скамейке в коридоре. Минут через двадцать-двадцать пять мимо «аквариума» прошествовала бригада скорой помощи. Еще через десять минут они прошли в обратную сторону, сопровождая немного оклемавшегося Седого.

— Отмаялся, бедолага, — сказал Глеб.

— Не ходите, дети, в Африку гулять…

— В Африке гориллы, злые крокодилы…

— …И гадкий, нехороший, жадный Бармалей! Никого не напоминает? — мы засмеялись. Ночка предстояла веселая.

Потом медленно потянулись часы. Отделение опустело, соседние камеры набили бомжами и гастарбайтерами, у которых не было регистрации. В коридоре выключили все лампы, теперь в камеру свет проникал только через окно дежурки, в которой продолжалось всенощное бдение полицейских.

Пару раз мы по очереди отпросились в туалет — покурить и справить нужду. Каждый раз дежурившие полицейские делали это неохотно, словно мы отвлекали их от какого-то важного занятия.

За стенами отделения на город опустилась ночь, а мы сидели в полумраке камеры, не имея никаких новостей из внешнего мира, не зная, что происходит в стране. Хотелось верить, что что-то хорошее, но наши знания об объективной реальности заставляли думать, скорее, об обратном. В любом случае что-то должно было происходить, мы понимали, что мир — наш мир — уже никогда не будет прежним.

— Интересно, наши хотя бы в местный парламент прошли? — высказал свою мысль вслух Вадим.

— А какая разница? При нынешней ситуации оппозиция в парламенте все равно ничего не сможет сделать, надо менять систему целиком, — резонно заметил ему Глеб.

— Это да…

В итоге нами было принято единственное логичное решение — ложиться спать. До утра наше положение уже не изменится. Мы растянулись на деревянных нарах.

Я провалился в сон почти сразу же, и мне снился Зиккурат. Вокруг него бушевало восстание, жрецы Зиккурата должны были пасть…

Чего только не приснится! Я проснулся под утро от холода, который пробрался в камеру. Помимо меня не спал еще Глеб. Мы вновь отпросились перекурить, а потом сидели у дверей камеры и шепотом переговаривались. Я рассказал ему о своем сне:

— Представляешь, мне Зиккурат приснился. Натуральный — Вавилонский.

— Да? Бывает…

— Что-то в последнее время мне слишком часто стало сниться нечто похожее на Зиккурат, такое ощущение, что этот образ скоро начнет мерещиться наяву. Какое-то прямо Вавилонское умопомрачение…

— Может, ты Пелевина перечитал?

— Вряд ли. У Пелевина в «Дженерейшн Пи» Зиккурат мистический, оккультный. У меня — другой, более реальный что ли… Хотя Пелевин правильно выхватывает образ.

Зиккурат — это модель современного мира в миниатюре. В основе, у подножия, широкие массы, обреченные рождаться, потреблять и подыхать — людское море, охваченное голодом, безумием и идеей убийства; в середине — ступени феодалов, скрупулезно подсчитывающих барыш, насаждающих идею власти и авторитета, чтобы было легче управлять морем; на вершине — жрецы, полубоги и божества, те, кто правит феодалами и людьми, те, кто диктует законы, создает идеологии, дарует блага. Кажется, Зиккурат происходит от слова вершина… Значит, Зиккурат — квинтэссенция вершины, высшая социальная цель и мечта; то, чего надо достичь каждому и чего не достичь никогда.

— Положим.

— Зиккурат — это и наше государство в целом. Структура, разделенная на множество ступеней, водруженных на другие ступени, которые водружены еще на ступени — и эти ступени эксплуатируют друг друга… Это пресловутая вертикаль, уничтожающая душу, наделяющая власть внеземной, демонической силой.

— Значит, Зиккурат должен быть разрушен…

— Возможно. Но проблема заключается еще и в том, что в таком случае мы получим взамен… и получим ли вообще…

— Ты думаешь, кто-то когда-то имел ответ на этот вопрос, начиная какие-либо перемены?

— Сомневаюсь.

— То-то и оно. Если гидре не отрубить ее головы — она будет только множиться, — Глеб вздохнул. — Наше поколение, к сожалению, слишком развращено обществом потребления, слишком уж оно въелось в него, эту мысль теперь трудно донести до наших сверстников… Пока есть все эти айфоны, страпоны и прочие –оны, нынешняя власть может сидеть и в ус не дуть…

— Рано или поздно что-то должно случиться…

— Я надеюсь, что уже случилось, хотя и сомневаюсь…

На нарах произошло шевеление.

— Эй, философы, чего не спите? — это проснулся Быра.

— Некогда. Революция в стране.

— Ой ли! Понедельник в стране… люди с бодуна маются, на работу собираются…

— А мы на суд…

— Тогда тем более надо выспаться.

— Мы уже выспались.

— Так другим дайте!..

Но в итоге Быра