Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

французская контрразведка по наущению Анри подкинула в советское посольство документы, из которых следовало, что папу решили завербовать, и тогда резидент КГБ срочно отправил папу вместе с мамой и со мной обратно в Москву. Я уезжал домой в слезах.

Прошли годы. Анри приехал в Москву французским послом. Мне рассказывали, что он был очень строгим послом, сотрудники до смерти боялись его. У Анри, как и полагается удачнику, была красивая и умная жена, и я познакомился с ними. Это было на приеме в честь авторов альманаха Метрополь. Анри поинтересовался, как поживает мой отец. Я сказал, что у него проблемы из-за меня. Французский посол усмехнулся и сказал, что он терпеть не может моего отца. Он дал понять, что ему приятно видеть, как у моего отца, который раздувал мировую революцию в Париже, вырос сын-антисоветчик. Не прошло и недели, как Анри приехал ко мне на дачу на машине с большим французским флагом, чем всполошил всех кагэбешников Подмосковья.

Мы стали поддерживать дружеские отношения, хотя я понимал, что я для Анри прежде всего пример слабеющего режима и строчка в его отчете для французского МИДа. Хотя возможно, что именно поддержка Анри и других западных послов уберегла меня от тюрьмы.

Вместо меня разгромили папу. Он потерял работу: пост советского посла в Вене, — и мы оказались у разбитого корыта. Анри усмехнулся, когда узнал, что его коллега лишился карьеры — это был еще один довод в пользу западной демократии. Но удачник на то и удачник, чтобы однажды заплатить за свои удачи. Папа заплатил карьерой по моей вине. Анри потерял красивую и умную жену: она быстро умерла от рака.

Когда настали новые времена, я очутился на ее могиле. Она похоронена в часовне возле замка Анри в Бретани. Этот замок утопал в книгах и белых розах. Мы молча постояли в темной часовне у надгробья. Когда мы вышли на солнце, Анри вытер слезы и спросил, на сколько дней я приехал к нему погостить. Он во всем любил точность.

Прошло еще несколько лет. Анри приехал в Москву уже не как посол, а как автор большого альбома «Христос и женщины». Видимо, эта тема была как-то связана в его французском сознании со смертью жены. Мы встретились на презентации. Он сдал. Его презрительный рот куда-то провалился, но он все равно выглядел молодцом и говорил по-прежнему с легким аристократическим шипением.

Он с шипением спросил, жив ли мой отец. Да. Жив. Он помолчал. Ему было трудно решиться на просьбу. «Слушай, — сказал он мне наконец, — а нельзя ли нам с ним пообедать? Ну, например, здесь, в резиденции нового французского посла…»

Я отправился к папе.

— Ты хочешь встретиться с Анри?

— С этим мерзавцем? — спросил папа.

Я понял, что встречи не будет. Отец помолчал и сказал:

— А почему бы и нет? Когда?

Обед состоялся в субботу. Они не виделись сорок лет. Когда папа вошел, в окна столовой ударило солнце. Они вежливо подали друг другу руки, и было видно, что эти удачники застеснялись оба, как девушки.

Мы сели втроем за стол. Салат с креветками. Вино. Папа не любит креветок, но из уважения к Франции медленно их жует. Он сутулится, плечи вперед, а у Анри напротив грудь колесом. Послы, полысевшие, в темных костюмах, в галстуках степенно ведут разговор. У папы теперь такой же красивый костюм, как и у Анри. И галстуки похожие, желтые. Модные парни.

Неожиданно для меня они переходят на ты.

— А ты помнишь, — говорит Анри (разговор идет по-французски), — как ты вез очередной чемодан денег коммунистам и лично Морису Торезу, и мои ребята тебя поджидали, но ты обманул их, поехал горной дорогой через Гренобль!

— А ты помнишь, — говорит мой папа, — как ты пытался сорвать концерт ансамбля Александрова в Пале де Шайо, потому что ты сказал, что не может быть концерта Красной армии напротив Эйфелевой башни, но пришло столько русских белых эмигрантов, что ты сдался…

— Да, — признается Анри, — это был сильный концерт, твоя победа! Белая эмиграция рыдала.

— А ты помнишь, как мы с тобой с трудом начали договариваться насчет Алжира, и в конце концов война закончилась…

— Но потом потекли реки крови в Алжире…

— Да, — говорит отец, — и тогда я понял твои опасения…

— А помнишь, — подхватывает Анри, — как генерал де Голль залез на автомобильном салоне, сложившись перочинным ножом, в советский «Москвич», а ты стоял рядом, и когда он вылез, ты спросил, ну как вам понравилось, а он важно сказал: «Этот „Москвич“ заслуживает своей репутации!»

Папа хмыкнул.

— А ты помнишь, — за десертом говорит Анри, — как Хрущев с Громыко поехали в Реймс и так перепугали местное начальство своими антинемецкими разговорами, что те замолкли, а Хрущев с Громыко стали петь громко «Дубинушку»…

— Эх, Дубинушка, ухнем… — кивнул папа.

— Жизнь прошла, — сказал Анри. — Это безумие, конечно, но ты помог мне украсить ее.

— Безумие, — согласился отец, — но это взаимно. Ты тоже для меня… ну почти как…

Он замолчал, не договорив. Они подняли бокалы с красным вином, молча чокнулись.

Я почувствовал, что нахожусь в вихре безумия. Безумие — это когда большое становится мелким, периферия — центром, частное — глобальным, а глобальное — хренотенью. Безумие — это когда Америка, Франция, Россия и все остальное слито и тонет в сдержанных и дрожащих словах, когда все неважно, неважен Христос и женщины, и полный провал наступает. Безумие — прыжок в безразмерную смерть.

80. Умный кусок власти

Впервые я встретился с умной русской властью. Вернее, с ее умным куском. До этого — одни слезы. У этой умной власти была своя логика. В двух словах, эта была яростная борьба за сохранение Империи, возвращение ее границ и мирового могущества. Эта цель была полуголой. Что-то прикрыто, что-то нет. Ее нельзя было предъявить Европе, которая сама недавно рассталась с колониями. Но мы были сами колонией Ханов в течение веков. Дань платили еще при Петре. Но что было за стремлением сохранить Империю? Была ли любовь к Империи основанием для власти или же власть — основанием для любви к Империи?

Ставрогин признался, что запустить модернизацию невозможно, потому что «мы — не китайцы». Мы мыслим другой половиной мозга.

— Так что Империя от безвыходности? Поделитесь властью с бизнес-сообществом, и тогда заработает вторая половина.

— Но китайской власти даже не пришлось делиться, — уел меня Ставрогин. — Кроме того, — продолжал он, — если мы поделимся властью, Россия рухнет.

— Неужели она так слаба?

— Она-то сильна, но не дележом власти!

Можно