Иное мне неведомо - Элиса Леви

«Хавьер, – сказала я, прикоснувшись к его лицу, – успокойся, он не в курсе, он много пьёт и ничего не знает, ведь я плачу по совсем другому поводу, а он всё напутал». Хавьер молча кивнул, снова сел, и все вернулись на свои стулья. Послышался ропот, удивлённый мэр застыл на сцене с микрофоном в руке. И я увидела Каталину уже на сцене; она потупилась, а я сразу же подумала, что она чувствует себя некрасивой и что впервые за несколько лет пытается сдержать слёзы. Дабы преодолеть неловкий момент, единственное, что мне пришло в голову, это крикнуть: «Каталина – самая красивая, она самая красивая!» И все зрители принялись хлопать в ладоши.

В конкурсе красоты участвовали также две сестры из Большого Посёлка, внучки жившего тут какое-то время призрака вроде вас, сеньор, которому понадобилось мало времени, чтобы убедиться, что будущего у него здесь нет. И ещё в конкурсе выступали шестая по счёту дочь мэра и Каталина. Все мы знали, что обеим сёстрам, так быстро взошедшим наверх, не потребуется много времени, чтобы так же резво спуститься вниз, поскольку здесь о них ничего не было известно, а люди предпочитают хорошо ладить с мэром или, в крайнем случае, избрать победительницей местную красотку – Каталину. А чтобы отношение к девушкам не походило на отношение к скоту, им сначала пришлось продемонстрировать что-нибудь из того, что они подготовили заранее. Ну прямо как на смотре коров, сеньор, когда животные сначала демонстрируют своё вымя зрителям, чтобы те убедились, что эти коровы дойные, а затем заставляют мычать, дабы убедить публику, что они довольны жизнью и сыты. Итак, две сестры исполнили танец, сеньор, от которого мы чуть не умерли со смеху, хотя я в то же время восхищалась ими, потому что они следовали ритму так, как хотелось бы научиться мне самой. Дочь мэра начала декламировать стихотворение, почти не шевеля губами, и я обернулась взглянуть на зрителей, сеньор, которые перешептывались, довольные, и приговаривали: ничего не разобрать, но как же мило, приятно и красиво ты читаешь стихи! Мне показалось, сеньор, что ей чуть-чуть не хватает изящества, да и выглядит она более пресно, чем больничная еда. А потом моя хромая Каталина встала перед микрофоном и исполнила одну из песен, которые сочинила сама. Кажется, я не сказала вам, сеньор, что Каталина с детства пишет песни, чтобы скрасить жизнь без матери. Я не знаю, хороши ли они, ведь я не разбираюсь в таких вещах, но мы всегда просим её: «Спой, Каталина, спой, нельзя же песням оставаться на бумаге, там им не место». Каталина подошла к микрофону и исполнила придуманную ею песню, в которой говорится я вернулась из загона, потому что хочу любви и хочу любить.

Все принялись аплодировать ей, кроме меня, сеньор. Потому что мне подумалось: видеть там Каталину, которая казалась красивой только нам, благодаря её манерам и уму; видеть, как она сдерживает слёзы, – всё это и заставило меня осознать, что я на самом деле доживаю последние дни в деревне. Я была уверена, сеньор, слушая и видя свою хромоножку, что всё, что я пережила, спустя годы будет вспоминаться в другом месте, с ностальгией, присущей тому, кто ушёл и не вернулся. «Что случилось, Лея?» «Да ничего, Хавьер, просто наступает конец света, а мы и правда к нему не готовы».

Я не любила Хавьера, сеньор, хотя была в него влюблена в раннем детстве, а это совсем другое дело. Влюбилась в него с того момента, как он меня обнюхал, и даже ещё до моего рождения, однако влюбиться в кого-то недостаточно, это никуда тебя не приведёт. Как и заботиться о ком-то, сеньор. Тогда я вспомнила слова отца, сказанные моей матери: «Думаю, что Нора страдает, да, она страдает». И как будто мне подарили новые глаза, сеньор, более прозрачные, более ясные, более широкие. Я повернулась, чтобы взглянуть на мою сестру, сидевшую в своём кресле: её подбородок так сильно наклонён, что почти касается груди, руки лежат на коленях, она неподвижна с тех пор, как я подняла её с кровати. Неподвижна и мертва, сеньор, ведь хотя моя сестра и дышит, но кто знает, как долго она продержится, поскольку родилась мёртвой, и мы провели всю свою жизнь, притворяясь, что она живёт и чувствует окружающее.

Не смотрите на меня так, сеньор. Да, конечно, моя сестра способна чувствовать, но она чувствует и страдает, причём страдает больше других, страдает от мира, а не существует в нём, страдает от жизни, а не живёт ею. И пока зрители голосовали за самую красивую участницу конкурса, я разглядывала Нору, которая для меня всегда была самой красивой девушкой. Когда победительницей конкурса назначили шестую дочь мэра, я подошла к Норе и тихо спросила: «Норочка, ты сбрасываешь на себя ножи, потому что хочешь погибнуть, потому что хочешь умереть?» В то время как зрители продолжали аплодировать и со сцены сходила Каталина с явным желанием увидеть там сейчас свою мать, которую она могла бы обнять, моя неподвижная сестра, сеньор, вдруг повернула голову и уставилась на меня, причём глядела довольно долго. Я взяла её за руку и слегка поцарапала ногтем, чтобы она пустила слёзы, которые должна была выплакать вместе со мной там, на площади нашего посёлка, жизнью в котором она не могла воспользоваться.

Обратите внимание, сеньор, у меня такое впечатление, что всё, что я вам рассказываю, произошло много лет назад, ибо я ощущаю себя состарившейся. Мне девятнадцать лет, а я будто бы старше моей покойной бабушки. Мир убил себя вчера, хотя отчасти – в тот день и в ту ночь. Потому что позже, когда Хавьер, который не обслуживал клиентов за стойкой бара – все уже были пьяны, – танцевал с Каталиной, ко мне подошла белокурая женщина-чужачка, та самая грубиянка. А я, уже поплакав, – думаю, вам известно, что плач немного опустошает женщин, но оставляет их с открытой раной, – когда увидела её, решила позволить ей совершить на меня нападки, если они входили в её намерение.

Однако, прежде чем она заговорила, я призналась ей, поскольку плач не отнимает у меня искренности: «Не знаю причину, но когда я вижу тебя, в моей голове появляются образы скачущих