Валерий Карышев - Москва тюремная

— Следствие подходит к концу, — сообщил защитник, — где-то через месяц дело передадут в суд. Крепитесь, Отари Константинович. Ваши друзья делают для вас все возможное. Я тоже. А теперь нам следует изменить тактику поведения на следствии. Вот, послушайте...

Легко сказать — «крепитесь»! Особенно тут, в мрачном ИЗ, особенно без привычных атрибутов шикарной вольной жизни, особенно когда переступал порог тюрменой «хаты» в одном качестве, а был воспринят в совершенно другом.

Тем не менее Отари крепился.

Чтобы задобрить сокамерников и лично Гурама, несколько раз передавал, как и положено, на общак деньги, сигареты и продукты. Лавэ, табак и бациллы, конечно же, были приняты, но отношение к «апельсину», снисходительное и чуть-чуть пренебрежительное, тем не менее осталось.

Это пренебрежение, сквозившее в интонациях, в жестах, зачастую просто во взглядах, больше всего злило Шенгелая. От постоянного недосыпания, спертости воздуха и переживаний он осунулся, похудел, счернел. В интонациях Отари даже при разговоре со следователем и адвокатом сквозила скрытая агрессия.

Казалось — еще немного, еще чуть-чуть, и прорвет гнойный пузырек в душе Шенгелая, и агрессия эта, ядовитая и зловонная, выплеснется наружу...

Так оно и случилось.

Круг развлечений на любой «хате» ИЗ, как правило, невелик. Книги, газеты, телевизор, настольные игры «под интерес», рассказы о прошлой, вольной жизни. Иногда подследственные демонстрируют друг другу фотографии, переданные адвокатами или родными — ночные клубы, казино, забугорные курорты. Впрочем, долго хранить фотографии в тюрьме считается дурной приметой. Фото, как правило, возвращают на свободу через тех же защитников или родственников.

Именно с фотографии все и началось.

Адвокат Шенгелая по просьбе подследственного передал несколько снимков: Отари в Испании, на роскошных пляжах Коста-Брава, Отари в Швейцарии, на модном горнолыжном курорте, Отари в Америке, в Диснейленде, Отари в Ялте, в бассейне интуристовской гостиницы...

На последней фотографии Шенгелая был запечатлен с двумя молодыми длинноногими девчонками. Он уже не помнил, кто они и откуда; не помнил даже их имен... Кажется, снял их там же, в «интуре», наврал с три короба, полежал с ними на пляже, а потом затащил к себе в номер, где по очереди отодрал обеих.

Так получилось, что ялтинский фотоснимок попался на глаза тому самому люберецкому пацану, с которым Шенгелая и делил нары на «пальме».

— Можно глянуть? — предупредительно спросил он, косясь на снимок.

— Да чего там, смотри, конечно, — буркнул Отари, протягивая карточку. Люберецкий смотрел на фотографию долго, пристально, морща жирный лоб —

как человек, который пытается что-то вспомнить. Наконец, растянув в резиновой улыбке толстые губы, произнес:

— Во, бля, наконец въехал! — толстый палец уперся в изображение девушки слева от Отарика. — Это же Катька, я с ней в одной школе учился! — Говоривший хотел было еще что-то добавить, но Шенгелая некстати перебил его:

— Не знаю, где ты с ней учился, но в рот она берет классно! Собеседник осекся.

— Что ты сказал?

— Говорю — «скрипочка», минетчица она грамотная, — при воспоминании о групповухе в гостинице «Ялта» Отари сладострастно закатил глаза.

Широкая ладонь люберецкого легла на снимок.

— Постой, постой, в каком году, ты говоришь, это было?

— В прошлом. А что?

— Так вот где она, оказывается, слонялась! А говорила — к подруге в деревню под Рязань уехала, грибы собирать... Ты хоть знаешь, чья она сестра? Знаешь, какой у нее брат авторитетный?!

— При чем тут сестра, брат? — непонятливо хмыкнул Шенгелая и тут же попытался отшутиться: — Все люди между собой сестры или братья.

— Брата ее зовут Дима... Раньше он в нашей «бригаде» за экономиста был, бизнеснюг просчитывал — наезжать, не наезжать. А теперь свой бизнес открыл. Уважаемый человек. Если бы он об этом узнал, он бы тебе очко на британский флаг порвал...

Последняя фраза заставила Шенгелая страшно побелеть.

— Да пошел ты на хер! — неосторожно выпалил Отари, начисто позабыв, что тут, в тюрьме, такое адресование приравнивается к пожеланию опустить собеседника.

И тут началась драка — жуткая, безжалостная и беспощадная.

Шенгелая никогда не отличался хлипкостью сложения и трусливостью: еще в отрочестве он слыл одним из лучших бойцов родного Сагареджо. Но и соперник был неробкого десятка — к тому же он явно занимался каким-то силовым видом спорта...

Удар! Люберецкий отлетел в сторону, но на удивление скоро нашел в себе силы подняться. Он пропустил еще один удар в торс и один — в ухо, но уже спустя несколько секунд, по-борцовски захватив Отари рукой за шею, повалил врага на пол и принялся методично и безжалостно бить его головой о цемент... Первым отреагировал Гурам.

— Эй, пацаны, вы что — совсем оборзели? Драка на «хате»?!

Арестанты из окружения «смотрящего» бросились разнимать противников. Спустя минуту оба они, все еще ощущая в себе злое, бурлящее кипение нереализованной агрессии, стояли перед Анджапаридзе.

— Вы что — хотите, чтобы сейчас сюда ментов немерено привалило? Чтобы на нас мусорской спецназ тренировался? Тогда всем нам достанется, — медленно и веско произнес Гурам и, переводя взгляд с молодого пацана на Шенгелая, добавил: — Как тебе, земляк, не стыдно?! Ты ведь сюда вором заехал, пальцы передо мной гнул, а ведешь себя, как пьяный малолетка. И кто ты после этого?

Отари стоял от Гурама в каком-то полуметре. Ноздри Шенгелая гневно раздувались, пот, смешанный с кровью, застилал глаза.

— Кто я? — глухо спросил он.

Анджапаридзе взглянул на земляка с явной неприязнью, но тем не менее нашел в себе силы промолчать — видимо, он хотел замять этот инцидент. Тем более что не правы были оба противника.

— Так кто же я, шэни дэда? — истерически крикнул Отари, срываясь на грузинский мат: мол, я твою маму трахать не хотел.

— Что ты сказал? — уточнил «смотрящий», не веря услышанному.

Уже потом, много дней спустя, мысленно возвращаясь к этому эпизоду, Шенгелая и сам не мог понять причину срыва. Впрочем, и так все было ясно: сделка по покупке звания вора оказалась неудачной, и злобность, копившаяся доселе в душе, неизбежно выплеснулась наружу.

— Шэни дэда мовтхэн! — закричал Отари, путая грузинские и русские ругательства. — Я е... л твой семейный альбом! Я е... л тот гвоздь, на котором висит фотография всех твоих родственников!.. Я е...л...

Шенгелая не успел договорить: на голову его опустилась шахматная доска. Спустя мгновение на Отари посыпался град ударов: в шею, в ухо, в подбородок, в темя, в грудь, в живот...

Последний удар, в висок, заставил Шенгелая потерять сознание, и темные воды беспамятства сомкнулись над его головой.

Отари пришел в себя лишь на следующий день, а очнувшись, весьма удивился тому, что еще жив.

Руки сделались непривычно тяжелыми, непослушными и чужими. Страшно болела голова, тело ломало от ссадин, ушибов и подживающих гематом, расшатанные зубы, казалось, вот-вот выпадут из десен.

Шенгелая с трудом разлепил набухшие кровью веки. Белый потолок в причудливой паутине тонких трещин, зарешеченные окна с занавесочками, ровные ряды кроватей с серыми казенными одеялами, под которыми угадывались контуры человеческих тел, капельница на штативе.

Это была так называемая «больничка» — медсанчасть следственного изолятора. Вообще-то, как потом узнал «апельсин», на «Матросске» было несколько «больничек»: туберкулезная, кожно-венерическая, хирургическая. Медсанчасть, куда попал Шенгелая, была послеоперационная. По сравнению с привычной «хатой» отделения выглядели цивильно, но решетки на окнах напоминали, что это все-таки тюремные камеры.