журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

же не виноват, что у тебя ноги, как обруч от бочки, не я же их загнул тебе... А у меня они вон как ровненько. Э-э! Любо-дорого. Оп-па! Знал бы где упасть, там бы соломки... Чемберлен, подсоби хозяину. С хозяином-то тебе, парень, повезло. Не надо, сам обойдусь, не надо морду мне облизывать... и руки тоже. Вот пыль со штанов языком смахнуть можешь.А домики-то пролетают — как на поезде еду. Ду-ду-ду, чих-чих-пых. Свой бы как не пролететь в горячке да на станции другой не заночевать бы. Нет, вон он, мой палисадничек, вон он, мой скворешник. Как телевизорная вышка. Его, наверно, в ясный день в бинокль и с Козьего Пупа видно. Надо Тарасу было сказать, чтобы посмотрел как-нибудь, а потом бы написал мне или передал с кем. Да у них, наверно, на всем Козьем Пупе не то что бинокля, но и увеличительного стекла-то не отыщешь днем с огнем. Они про него и слыхом-то не слыхивали. Эй, Шакал, или как там тебя! Твой тёзка, Чемберлен-то, вроде тоже рыжий был... Свои ворота не узнал?! А еще собака называется. Я человек — и то мимо своих ворот никогда и ни за что не промажу. Э-эй! Матрена! Ты это чё, постель уж расправляешь?! Матрена! Эй! Ты чё, оглохла?! Баба! А?! Чё, на меня не хочешь и взглянуть уж?! Да?! Кане-е-ешна-а! Где нам — в лаптях-то да с соплями по обшлагам против вашего, не чета-а. Принцесса! Где уж мне, мужику-то простецкому, только и осталось что тюрю лаптем понужать да на пол не накапать. Думаете: сдох бы уж поскорее — так, наверное. Не путался бы, дескать, под ногами. Хлеба бы у вас лишнего не поел. А я, девка, не из тех. У нас тоже, матушка, своя гордость есть. У нас, у Шелудянкиных, разговор короткий. В ножках у вас, Митрофановских, никогда не валялись. День лишний выклянчивать не будем, не надейтесь. У нас, у Шелудянковских, ба-бах — ив рыло!

Захар Иванович вошел в ограду, придерживая ворота, пропуская вперед рыжего кобелька, пнул попавшего под ногу, ощетинившегося на пса Бельмотрона, матюгнув его, и направился к амбару. В амбаре он снял с гвоздя старую телогрейку, вышел было, но вернулся и достал с полки кожаную, обшарпанную шапку. И шапку, и телогрейку, пройдя в огородник, он бросил в яму вырытого им погреба. Затем сходил к бане за лестницей, по которой спустился в погреб и сам. Лестницу вытолкнул наверх, но так, чтобы потом, слегка подпрыгнув, ее можно было достать. Расстелив телогрейку и натянув шапку, Захар Иванович вытянулся в яме и сложил руки на груди.

Аминь, Захар Иванович, аминь, батюшка-свет-ясны-очи-трезвая-голо-вушка. Я вас, голуби мои, обременять не собираюсь, я у вас, сизые мои, на шее сидеть не стану. Только ведь вы пово-о-ете без меня, напла-а-ачетесь еще, только поздно ведь, миленькие мои, будет, ох, по-о-оздно. Близко будет локоточек, да... Скажете: это пашто же мы раньше-то не подумали, это пашто же мы так по-свински вели себя. А вот. Это вам не Бельмотрон исчезнет из дому, а кормилец. Жаль вот, что Вовку с армии не дождался, не увижу парня, вот чё жаль. Ну, тот придет, тот вам покажет, как отца родного в могилу вгонять заживо.

Захар Иванович огляделся: серое небо, коричневая глина.

А чё, и ладненько. Широковата только. Ну да земелькой закидают, утопчут — и в самую пору. Эх, надо было бы ей сказать, чтобы тумбу не вздумали ставить — здесь вам не клумба, тут вам не место для верстового столба, здесь — могила! Пусть уж Аранина наймут, ему с долгами как-то надо рассчитаться, пусть уж Аранин выстругает крест мне помудренее. Он, гад, наверно, только об этом и думает, и заготовка, небось, уж есть — лишь бы долг не отдавать. Надо было б крикнуть и ему. А пятеркой той пусь подавится, ага, или одеколону на нее накупит, нажрется и сгорит. Ага, сгорит он — продубелый, его и в печке не сожгешь. А эти... за огурцами в огородник выйдут, а тут вот он — укор в глаза, за бутуном для окрошки выскочут, а тут на тебе — крест и могила, а в могиле кто? — в могиле — мать честная! — уничтоженный отец собственноручно. В баньку отправятся, а тут...

Захар Иванович насторожился: хлопнула в доме дверь. По двору, звякая вёдрами, прошла Матрена — больше-то некому — она.

— Ой! Ой! Ой! Ой! — заголосил Захар Иванович. — Припёрлась смертушка! О-ох! Не ждал, не чаял, подкрала-а-ася и скрутила!

Матрена поставила где-то ведра — под поток, вероятно, на случай дождя; проворчала что-то. И вскоре снова хлопнула в доме дверь.

Вот ведь колода старая. Ей даже подойти-то лень. Дак это когда я еще тока помирать начинаю, а чё же после-то будет, когда я сдохну?! Она, наверно, не потрудится и с койки встать, так и будет лежать, пока сама с голоду да от грязи не околет. Вот баржа дырявая. Вот, ребята, и жизь у меня. Вот так в петлю надумаешь залезти, а она тебе еще и веревочку подсобит выбрать и место с крюком, покрепче где, укажет.

— Кто там всё бродит?! — закричал вдруг Захар Иванович.— Кто там мне помереть спокойно не дает?! А, это ты, Шакал. Ходи, ходи, тебе можно, тебе дозволено, охраняй труп хозяина, следи, чтоб его раньше времени вороны не склевали. А лучше бы, конечно, сел бы ты там, парень, как-нибудь поудобней, спокойненько с краю да показал бы им, как надо Захара Ивановича оплакивать, поскулил бы пожалобней, долго так, будто бы всю родню свою собачью потерял ты разом, чтобы у нее и у Аранина волосы дыбом от стыда и страха встали. Не хочешь? И ты, падла, предатель, хошь и союзник по имени-то... Ну дак и хрен с тобой. Загляни хошь сюда, морда рыжая. Нет? Какая только сука тебя на свет выпустила. Удавить бы ее еще брюхатой.

Надо было б шубу взять, хорошо еще хошь, что куфайку прихватил. Вот ты холера-то где старая. И тридцать с лишним лет с ней прожил под одной крышей, войны ежлив не считать, это кому скажи, дак не поверит. А может, у нее тогда был какой-нибудь? кто только, мужиков-то... разве что Аранин? Он же когда, в сорок третьем вернулся. Вот скотина. Прелюбодей-то где какой, а! Надо будет — плюнуть на нее, на пятерку, всё равно не отдаст — напоить его