Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец - Густав Майринк

заповедное обиталище предков, многочисленные слепые бельма которого одинаково безучастно взирали на редких прохожих. Так мы и жили в двух скромных, выкрашенных белым каморках под самой крышей, между небом и землей.

Наверное, внизу, в городе, найдутся места и получше — парки, например, с вековыми деревьями, под сенью которых прогуливаются нарядно одетые люди... Ну и что, зато у нас жило свое деревце бузины, усыпанное пахучими белоснежными зонтиками цветов; росло оно в большом проржавевшем котле, предназначенном когда-то для сбора дождевой воды, стекавшей на мостовую по водосточной трубе, ныне безнадежно забитой прелой прошлогодней листвой и грязью.

Там, внизу, есть еще широкий, мутный от талых горных вод речной поток; его мощное, не подвластное волнам течение проходит вплотную к старинным розовым, желтым и голубым домишкам, настороженно поглядывающим из-под нахлобученных по самые окна зеленых как мох крыш на опасную, изменчивую стихию.

Наш город, туго стянутый водной петлей, очень напоминает остров: река приходит с юга, сворачивает на запад, а потом снова^возвращается к югу — там лишь узкий язычок суши (дом фон Иохеров на нем последний) отделяет ее от места, где она начала огибать город, — чтобы окончательно скрыться из виду за зелеными холмами.

Благополучно миновав старый бревенчатый мост — толстые, неотесанные стволы так и ходят ходуном, когда проезжает воловья упряжка, тут уж невольно ухватишься за высокие, почти в человеческий рост перила, — оказываешься на другом зеленом берегу с песчаными, сползающими к воде оползнями. С нашей плоской крыши открывается вся окрестная панорама с простертыми в туманную даль лугами, там, на самом горизонте, парят горы, похожие на облака, и облака, похожие на горы, вздымаются неприступными громадами...

В центре города выделяется своей высотой и размерами

какое-то древнее сооружение, весьма напоминающее крепостное, годное теперь лишь на то, чтобы отражать палящие лучи сентябрьского солнца.

В будние дни рыночная площадь пустынна, сквозь усеянную яичной скорлупой брусчатку пробивается чахлая травка да уныло, словно надоевшие игрушки, громоздятся гигантскими кучами порожние короба, оставленные торговцами с последней ярмарки.

Воскресенье. От раскаленных стен барочной ратуши исходит невыносимый жар, но вот, подхваченное прохладным ветерком, снизу долетает приглушенное громыхание городского оркестра; ужасные звуки становятся громче, двери шинка «У Флетцингера на почтовых» распахиваются настежь, и свадебная процессия степенно направляется к храму во всей своей овеянной веками, нелепой и пышной красе: молодые парни в пестрых лентах неуклюже и конфузливо размахивают венками, впереди неестественно чинно, взявшись за руки, выступают кукольно наряженные дети, вся радость, похоже, сосредоточилась во главе шествия, на самом его острие, в хилом — в чем душа-то держится — десятилетнем калеке, который буквально лучится каким-то счастливым, беспричинным весельем, кажется, сейчас произойдет чудо и маленький, юркий как белка, юродивый, отбросив свою клюку, пустится в пляс...

Когда в тот первый вечер я уже лежал в постели, дверь вдруг открылась и вошел барон; мне снова стало не по себе: а что, если он сейчас исполнит свою угрозу и примется меня «вязать»?..

Однако барон сразу рассеял мои страхи:

— Хочу научить тебя молитве; люди понятия не имеют, как надо молиться. Молись не словом, но жестом. Молящийся словом клянчит милостыню, а попрошайничать, сын мой, негоже. Духу и без того ведомы все твои нужды. Сведи ладони своих рук, и твое левое сопряжено будет с твоим правым в единую цепь. Теперь тело связано накрепко, и ничто не мешает тайному пламени, исходящему из направленных вверх кончиков пальцев, свободно устремляться к небу. Сие и есть секрет молитвы безглагольной, о коем, сын мой, не прочтешь ни в одном Писании...

В ту ночь я впервые странствовал налегке, утром проснулся разутым и раздетым, а простыни моей постели были так же белоснежны, как и накануне.

Семейство Мутшелькнаус

С дома фон Иохеров начинается улица, которая, как мне помнится, называется Бекерцайле; по мере приближения к центру города она все гуще обрастает домами. Наш первый и стоит особняком.

С трех его сторон радует глаз живописная панорама зеленых предместий, с четвертой — взгляд упирается в соседний дом, до которого я легко дотягиваюсь из окна лестничной площадки, так непомерно узок переулок, разделяющий оба здания.

Да какой там переулок!.. Этот тесный, крутой проход и названия-то своего не имеет, вот только, пожалуй, вряд ли где-нибудь еще в мире найдется другой такой: его сумрачная щель соединяет два левых берега одной реки — пересекая язык суши, она как бы замыкает собой ту водную петлю, внутри которой мы живем.

На рассвете, когда я выхожу гасить фонари, дверь в соседнем доме открывается и вооруженная веником рука выметает кудрявые древесные стружки в реку; подхваченные течением, они, совершив вокруг города прощальный круг, через полчаса появляются вновь в пятидесяти шагах левее и здесь, дружной стайкой мелькнув в последний раз над краем плотины, безвозвратно исчезают в пенящемся водопаде.

Этим, левым, своим концом проход выходит на Бекерцайле; на углу соседнего дома над убогой лавчонкой красуется вывеска:

«ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ»

Фабрика ритуальных принадлежностей

Адониса Мутшелъкнауса

После дождя, когда вывеска влажная, сквозь эту внушительную надпись проступает старая — и столь отчетливо, что можно без особого труда прочесть:

ГРОБОВЫХ ДЕЛ МАСТЕР

По воскресным дням господин Мутшелькнаус, его супруга Аглая и дочь Офелия направляются в церковь, где сидят в первых рядах. Точнее: в первом ряду занимает место госпожа Аглая с дочерью, а господин Мутшелькнаус предпочитает четвертый, там в углу, на отшибе, под деревянной статуей пророка Ионы, где в самые солнечные дни царит таинственный полумрак, его постоянное место.

Сейчас, по прошествии многих лет, все эти подробности кажутся такими смешными и такими... такими несказанно печальными!..

Госпожа Мутшелькнаус всегда в черных, шелестящих шелках; на фоне этой непроглядной ночи бархатный малиновый молитвенник в ее руках напоминает глас вопиющего в пустыне. В своих востроносых прюнелевых сапожках на каучуковом ходу она семенит, старательно обегает каждую лужу, не забывая скромно, двумя пальчиками приподнимать юбки; частая сеточка тоненьких красновато-голубых капилляров, предательски проступающая из-под толстого слоя румян, выдает почтенный возраст матроны; глаза, которые обыкновенно так и стреляют по сторонам, сейчас, занавешенные ресницами, смиренно опущены долу, ибо не подобает примерной прихожанке излучать греховную женскую прелесть при звуках колокольного звона, призывающих человека вспомнить о вечном.

Офелия в широком, ниспадающем красивыми складками одеянии, похожем на греческую тогу, золотой обруч скрепляет тонкие, пепельные, слегка вьющиеся волосы до плеч и непременный миртовый венок — я не припомню случая, когда бы ее головка не была увенчана этим вечнозеленым растением.

У нее спокойная величавая походка королевы.