Стефан Жеромский - Пепел

– Ты, вольтерьянец, читаешь ксендза Лускину!.. Кто тебя не знает, так еще примет за чистую монету. Ведь тебя того и гляди дьявол ночью утащит, и следа от тебя не останется.

– Пан граф, вы изволите неприлично шутить.

– Брось ты, пожалуйста, этого графа!..

– Да ведь как же?

– Трепка, смотри, как бы я тебе костей но поломал!

– Нельзя ли тогда именовать вас хотя бы швабским, немецким, австрийским графом, а то как же так без всякого титула?… Даже если у шляхтича две деревушки в Западней Галиции, и то не подобает ему оставаться без титула. А как же владетелю стольких поместий!..

– Я ни немецкий и никакой иной граф… Я вовсе не граф! – воскликнул Кшиштоф, краснея как девушка. – Ты сам хорошо знаешь, что это мой отец жаждал этого титула, вот мне и пришлось… Ну а теперь он его получил.

Трепка опустил голову и исподлобья пронзал Кшиштофа ироническим взглядом. На его плотно сжатых, словно запертых на замок губах змеилась насмешливая улыбка.

– Чего ты так смотришь? – крикнул Цедро.

– Смотрю, и все.

– Слишком долго не советую!

– Я тоже решил купить себе австрийский титул. Кой черт! Ведь известно, что Трепки Неканды, Топорники из Гжегожевиц, – да, да! – самая древняя фамилия в Польше: при Лехах они были воеводами![381]

– Ты, Рафал, может, не знаешь, что Жепиха[382] была урожденная Трепка?

– Вот именно!

– Они и святого Станислава с Болеславом Смелым зарубили.[383]

– Ложь!

– И поэтому все вольтерьянцы… Ну, что ты так смотришь?

– Смотрю, сударь, откуда из вас немецкий ум прет.

– Думаешь, брат шляхтич, что я дам себя с кашей съесть… Воображаешь, что я буду плясать под твою дудку. Я теперь за тебя примусь, Щепанек!

– Может и так случиться.

– Начну тебя учить политике.

– Все что угодно, кроме политики. В политику я не играю. Теперь только вижу, что всю жизнь в политике был дураком. Не по моему уху эта музыка. Сажать картошку, пахать, жать, лошадей и даже овец лечить – вот моя стихия.

– Не отрицаю. А зачем ты в мои дела путаешься?

Я занимаюсь политикой…

– Признаюсь, не знал.

– Надо, братец, жить. Понимаешь?

– Понимаю.

– Будешь только сажать да копать картошку – не выживешь.

– И это понимаю.

– Если бы все мы зарылись в лесах, в полях, попрятались за навозными кучами да скирдами хлеба, так совсем бы сошли на нет.

– Верно! Надо сунуться к немцам.

– Конечно! Ты разве сам не совался? Не болтался по разным Франциям, Италиям да Германиям?

– Я по приказу старших болтался, я просил милостыню. И не напоминай мне, черт возьми, про мой жребий! Мерзость одна трясти лохмотьями, дыры показывать да скулить – ну его!

– Я, – проговорил Цедро сквозь зубы, – милостыни не прошу и не забавляюсь по своей воле. Отцовская воля для меня свята. Но я думаю, что нам нужно знакомиться с окружающим миром, учиться понимать европейскую жизнь. Мы должны идти к немцам! Именно к ним, под их кров, присматриваться, как они живут, постигать, в чем их сила. Как же иначе отразишь. удары? Надо завязывать отношения, чтобы ими воспользоваться. Если бы ты знал, сколько раз я, человек маленький, бывал полезен… Я это не для похвальбы говорю, а признаюсь тебе, как брату. Не раз, бывало, все губы себе искусаю, пока ожидаю в приемных, делаю визиты, разъезжаю, расхаживаю, дожидаюсь, упрашиваю…

Лицо у Трепки забавно сморщилось. Он язвительно смеялся.

– Мне вас, сударь, не жаль… – процедил он сквозь зубы, прищурив глаза. – Зря вы трудились.

– Зря!

– Совершенно зря.

– Так… – передразнил его Кшиштоф и быстро заходил по комнате. – Зарыться в деревне, отгородиться на своем гумне от всего света, а там хоть трава не расти. Какое мне дело?… Не при мне началось, не при мнеи кончится!

– А знаете, сударь, вы вот смеетесь, а попали в самую точку. Повернуться спиной и делать свое дело – вот и все. Нечего, нечего гнуть шею да все смягчать. Вы прекрасно изволили заметить: не при нас началось, не при нас и кончится! Не так-то легко нас с кашей съесть, как кажется какому-нибудь прусскому чиновнику. Дело надо делать! Да! Сплошная целина, не тронутая сохой. Жизни не хватит, чтобы хоть клочок ее поднять, а вы, сударь, свое время, силы, душу и разум тратите на высиживание в приемных. У вас хватает честолюбия на то, чтобы за деньги выхлопотать себе чужеземный титул, но не хватает его на то, чтобы разбудить в себе гордость.

– Если ты можешь сказать, что я только это…

– Я не говорю, что только это… Но я знаю человеческую натуру. Подлая она, эта натура. По себе знаю. Да и в жизни насмотрелся. Видал я, как чистые души превращались в подлый прах, который они на словах презирали. За несколько лет средство превращается в цель, особенно под воздействием нежной дамской ручки.

– Ну, уже сел на своего конька!

– Да, сел… Всякий раз, когда вы, сударь, изволите возвращаться с берегов голубого Дуная, я смотрю с неприязнью, не едут ли за вами немецкие перины да колыбельки.

– Эх ты, черт болотный! Нечего мне больше с тобой разговаривать. Пойдем, Рафал, я покажу тебе нору этой крысы.

– Чего это вдруг!

– Так, хочу показать тебя в неприкрашенном виде.

С этими словами молодой Цедро отворил дверь в соседнюю комнату и показал ее Рафалу. Комнату эту, видно, давно не белили, потому что крепкие, побуревшие лиственничные балки во многих местах проглядывали из-под известки. Вся стена в глубине комнаты была уставлена огромными полками самой грубой плотничной работы, а на полках в беспорядке валялись груды книг. Кипы журналов и газет высились на широком столе посредине комнаты. Тут и там висели на стенах географические карты, старинные гравюры и карикатуры. В темном углу стояла сосновая кровать с тощей постелью, а над нею висело оружие: пистолеты, штуцеры, двустволка и охотничьи принадлежности.

– Вот тут он сидит и вынашивает свои богомерзкие мысли.

– О болезнях копыт да морды, о чуме да вертячке, – отрезал Трепка.

Непреодолимое отвращение овладело Рафалом при виде такого множества книг. С некоторых пор это часто с ним бывало. Он почувствовал, что его точно кошмар давит во сне. Трепка, обладавший большой наблюдательностью, не дал этому чувству овладеть гостем. Он занялся им с заботливостью здорового человека, который следит за всем, что делается вокруг, и всегда держит себя в руках. Чтобы отвести внимание присутствующих от книг, столь неприятных шляхетскому глазу, Трепка стал показывать ружья и своры.

– Так ты эту гору бумаги исписал только про язвы да заволоки, – продолжал приставать Кшиштоф.

– Нет, почему же, про мотылей тоже.

– А про политику у тебя нет ни на грош!

– На грош, может, и наберется, но только я сам не рекомендую этот никчемный товар.

– Так тебе эта никчемная политика опротивела после того, как ты столько лет ею занимался?

– Совершенно верно… Политики, знатоки, прозорливцы! Да одно хорошо вспаханное поле, одна вырытая с толком канава для спуска воды и осушки заболоченной с незапамятных времен земли больше для меня значат, чем сотня брошюр об управлении народом.

– Слепота! Тысячу раз говорю тебе: слепота! – кричал Цедро, наклонившись к своему другу и устремив на него близорукие глаза.

– Нет! Я знаю что говорю!

– Нет! Ты не знаешь немцев! Это не народ, а какой-то грозный орден, организованный разумно и без всяких стеснений для того, чтобы стереть с лица земли таких вот, как мы, мечтателей-землеробов. На Лабе, на Влтаве! Послушай!..

– Я все это видел. Я подсмеиваюсь над немцем, пока тружусь на земле, на своей ли, или на чужой. Да и какой прок, если ты хоть сто раз заглянешь в статуты их ордена, а сам своих не создашь? Ты думаешь, наша славянская душа преобразится в немецкую только оттого, что мы будем смотреть на них да учиться? Никогда! Мы народ иной, особенный. Ты нацелься на то, что составляет твою натуру и твою силу, – на земледелие, которое в твоих руках не приносит сейчас никакой пользы. Если тебе удастся извлечь из него все, что только возможно, так весь немецкий орден на тебе одном зубы сломает.

– Я не понимаю, что ты говоришь… Я прихожу в отчаяние, когда вижу, что творится вокруг, когда чувствую в разговорах, что нас хотят уничтожить, стереть с лица земли… Немец со мной любезно разговаривает, мило развлекается, а сам тем временем нащупывает почву…

– Уничтожить, – засмеялся Трепка. – Стереть с лица земли… Кто меня тут сотрет с лица земли, кто меня уничтожит в Стоклосах? А ну-ка, пускай приходят со своими планами и замыслами, – говорил он, хватая Цедро за руку. – Да мужики, которых я научу работать, жить, думать…

– А я тебе говорю, что ты жестоко ошибаешься! Я заглянул им в душу, притворясь дурачком, проник в их тайные мысли. Под шелест шелков в салонах, на шумных балах я следил за их замыслами. Эти люди ни перед чем не остановятся. Знаешь, – воскликнул он, бледнея от негодования, – они могут сделать так, что эти самые твои мужики ночью подойдут к твоему дому, вытащат тебя из постели и снесут тебе голову топором!.. Вот куда они метят со своей политикой…