Стефан Жеромский - Пепел

– Уже подают…

– Я думала, ты в Вене забудешь наконец свои кучерские вкусы, – посмеивалась сестра.

– Еще только жареной картошки! Herr![359] Что за картошка! Только в Польше, то есть в Западной Галиции, эта американская сиротка… Немцы, если вообще едят…

– Потом будешь немцев оговаривать, а теперь рассказывай, рассказывай. Ты уже мог утолить голод, так что начинай. Предупреждаю, если будешь рассказывать неинтересные вещи, не получишь пирожных тетушки Матыни.

– Расскажу все, только дайте побольше пирожных тетушки Матыни, побольше, как больному! Рафусь, ты еще не жил на свете, если не знаешь пирожных…

– A propos… Где же вы встретились? – спросил старый помещик.

– В Тарнове, – быстро ответил Кшиштоф. – Рафал возвращался из Бардыева, где на водах проводил время с друзьями в поисках… открыть, что ли, секрет?

– Все ясно, – засмеялся старик.

– Но ничего не нашел. Немочки, чешки, венгерки… Это не про нас. Думал было из Тарнова ехать прямо к себе под Сандомир, но я уговорил его, чем бездельничать дома, заехать ко мне и познакомиться с чудаком Трепкой. Для приманки пообещал ему, что вы, папа, придумаете для него какую-нибудь прекрасную карьеру… – прибавил он не колеблясь, хотя ясно видел, что отец сморщился и пожал плечами.

– Рассказывай! – настаивала Мэри, продолжая глядеть на Рафала, как на чудище.

– Сейчас, сейчас… Нельзя все сразу, любезнейшая панна. Но раз все ждут с таким нетерпением, incipiam…[360] С чего же? Ясное дело… Коль скоро является в родительский дом граф Кшиштоф Цедро…

Щеки старого помещика чуть-чуть покраснели, и прищуренные глаза его засияли от радости.

– Коль скоро является в родительский дом граф Кшиштоф Цедро, так с чего же он может начать свою венскую эпопею? Ясное дело, с архивных поисков. Оказалось, что Марцин Цедро…

– Ну ладно, ладно… – с деланной небрежностью прервал его отец. – Мы хорошо знаем, кто был Марцин Цедро.

– Да, но я открыл новую его миссию, которой ничье око не видело, ничье ухо не слышало. При Михаиле Корыбуте он ездил с тайной миссией…

– Кто нынче обращает внимание на такие вещи!.. – сентенциозным тоном сказал отец. – Нынче для нас должно быть то же правилом, что и во время Речи Посполитой: равенство шляхты. Шляхтич в своем доме равен воеводе. Послушай, что говорит Трепка. Разве не так, дорогой родственник?

Рафал что-то нерешительно пробормотал. Он почувствовал только после этого вопроса, что лицо у него горит еще больше не только от ветра, который обжигал его всю дорогу, но и от массы впечатлений.

– Хитрец папаша, – шепнул Кшиштоф, наклоняясь к отцу и целуя ему руку.

И тотчас же громко обратился к прислуге:

– С нынешнего дня, разбойники, вы должны титуловать пана не иначе, как паном графом, паненку – панной графиней, а меня… Меня – пока еще нет! Равенство так равенство. Я и так шляхтич в своем доме, значит, равен… пану графу и панне графине.

Старик поправлял манжеты, улыбался, но и нетерпеливо останавливал сына.

– Вот ты и графиня по моей милости, – сказал Кшиштоф, обращаясь к сестре. – Принеси-ка за это еще пирожных. Если б не я, сидела бы ты с этими деревенскими гусынями и была бы равна всякой захудалой шляхтянке. Да, да! Вели Куртивронке, чтобы она звала тебя не иначе, как comtesse.[361]

– Ну, а теперь, Кшись, рассказывай уже про Вену… – умоляла сестра, повиснув у него на руке.

Рафал с чувством едва уловимого отвращения поглядывал на эту девочку с искрящимися глазами, которая принимала такое живое участие в общем разговоре. Ее локоны, белый лоб, розовые щеки, красивое продолговатое личико напоминали ему о существовании женщин, и смутная тоска овладевала им, а грудь душили слезы, которые некогда было сдерживать среди оживленного разговора. Рафал особенно страдал, когда девочка наклонялась, оживленно шепча что-то брату на ухо, или устремляла на него глаза; мучительная дрожь пробегала у него тогда по телу. Он чувствовал, как в него вонзается незримое жало страдания.

К счастью, после ужина все перешли в парадные комнаты, расположенные по правую сторону от входа. Они были недавно, по-видимому в связи с предстоящим совершеннолетием Мэри, заново отделаны в английском вкусе. Вся мебель была из красного дерева, простая, без украшений. Стены разрисованы арабесками или картинами, представлявшими разрушенные замки или бледные пейзажи. Этой модной simplicité[362] особенно отличались два небольших кабинета: они были окрашены в блеклые цвета, с неярким бордюром, на стенах висели небольшие картины итальянской школы. Однако в глубине дома существовали еще старые неотделанные, забытые гостиные и комнатки, где на стенах уцелели старомодные, потертые уже узорные шелковые обои, старинная мебель во французском вкусе, в виде буквы S, с изогнутыми ножками, резными цветами и букетами. Там еще предавались воспоминаниям о былом величии и днях триумфа китайские столики, поломанные и ободранные шкафчики с инкрустацией и безделушки. Выйдя из моды и впав в немилость в гостиной, они, казалось, скрывали свое убожество в самых незаметных уголках дома.

Проходя мимо большого зеркала в первой гостиной, Рафал посмотрелся в него и отшатнулся, увидев свое отражение. Несмотря на то, что он был одет уже в приличный, даже изысканный костюм, он походил на замаскированного преступника. Отечное лицо было покрыто синими и красными пятнами, редкие волосы облепили изрытый морщинами лоб, а глаза смотрели дико, с хищною наглостью. Он быстро прошел в соседнюю комнату. Старому помещику было, видно, приятно похвастать перед дальним небогатым родственником новомодным убранством своего дома. Действительно, гостиная была просторна и красиво меблирована, но Рафалу она не понравилась.

Лакеи зажгли свечи в канделябрах, люстрах и бра. Кшиштоф повернулся к стоявшему в углу «панталеоне» и заиграл любимую, видно, в этом доме песенку:

La nuit tomboit dans la prérie,L'Echo dormoit dans le vallon,Pres du ruisseau chantoit Amélie[363]

Старый помещик уселся в кресло, закрыл глаза и, улыбаясь от наслаждения, с невыразимой радостью в слезящихся глазах упивался этой мелодией. Ноги его, обутые в туфли и чулки, неподвижно покоились на ковре; скрещенными на груди руками он, казалось, прижимал к сердцу головы своих стоявших поодаль детей.

Панна Мэри, опершись на плечо брата, сначала нерешительно, а потом все выразительней и красивей стала напевать без слов. Голову, обрамленную облаком локонов, она сначала склонила к брату, но потом подняла, обратила сначала к отцу и, наконец, к нему, к гостю. Из девичьей груди лилась все выше и выше, торжественнее и прекрасней живая мелодия песни. Наконец полились слова:

Au matin dans les prés de FloreLa rose à l'instant de s'ouvrirAttend que la vermeille AuroreSur son char amène Zéphir…[364]

Но Кшиштоф перешел на другую мелодию. Сестра сначала не могла ее вспомнить. Он крикнул ей, не прерывая игры:

– Air: «Dans un bois solitaire et sombre…»[365]

– Да, да, уже знаю…

Она начала петь:

Auprès d'une féconde soureeD'où coulent cent petits ruisseauxL'Amour fatigué de sa courseDormoit sur un lit de roseaux…[366]

Старик не в силах был открыть глаза и согнать с губ застывшую на них улыбку. Быть может, он не хотел спугнуть минуту глубокого гармоничного счастья, которое наполнило до краев уютные комнаты усадьбы…

Чудак

Молодые люди провели в Ольшине всего несколько дней. Кшиштоф рвался в свои Стоклосы – имение, верст на пять отстоявшее от Ольшины. Хотя ему было не плохо под отчим кровом, однако хотелось поскорее похвалиться перед Рафалом своим собственным хозяйством и избавить его от довольно строгого этикета, который соблюдался в усадьбе.

Наконец они уехали. Имение было расположено в лесах, между двумя возвышенностями, в долине небольшой речки, впадавшей в Вислоку. Грудно было представить себе что-нибудь красивее этих лесов. Каждый овраг зарос чащами буков, дубов, берез, грабов, кленов. Каждый холмик представлял собою красивый парк. Теперь, осенью, эти холмы и овраги пылали желтыми и багряными красками. У Рафала, проезжавшего по этим местам в первый раз, сердце билось от волнения. Ему казалось, что на этих горках и в этих лощинах пылает пламя и клубится дым. В глубине скрывались прохладные полянки, которые были тем зеленее, чем пламенней были краски склонившейся над ними листвы. Сама усадьба в Стоклосах стояла в лесу среди сосен, на высоком берегу реки. Кровля дома успела обветшать, ее много раз чинили свежим гонтом, и местами она сильно покоробилась. Стены из лиственничных бревен ушли в землю. Кругом расстилался сад, переходивший в лес. Под окнами, как около крестьянских хат, цвели высокие мальвы, желтые или темно-красные георгины, яркие ноготки и огненные кусты настурций.

Когда бричка остановилась перед крыльцом, навстречу приезжим вышел сухощавый, среднего роста мужчина; трудно было сказать, сколько ему лет, на вид можно было дать и сорок и шестьдесят. Лицо у него было темное, смуглое. Густые волосы были связаны по-старомодному, по-немецки, в пучок на затылке. Длинный острый нос выдавался над губами, такими тонкими, что казалось, будто они сжаты в одну черту. Глаза тоже, как Две щелки, выглядывали из-под черных густых бровей.