Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

И Жак последовал за Пеке, который прихватил небольшую корзинку с провизией, принадлежавшую машинисту, чтобы тому не пришлось нести ее, Кочегар знал, что в ней лежат два куска холодной телятины, хлеб и едва начатая бутылка вина — это и подстегивало его аппетит. Дождь шел все сильнее, новый раскат грома потряс паровозное депо. Когда Жак и Пеке вышли в маленькую дверь, что вела налево, в столовую, «Лизон» уже начала остывать. Всеми покинутая, она дремала во мраке, который изредка освещали яркие молнии, и струйки дождя бежали по ее крупу. Возле нее из небрежно завернутого крана струилась вода; вскоре натекла делая лужа, она все ширилась, достигла колес машины и постепенно наполняла канавку.

Перед тем как пройти в столовую, Жак решил умыться. В соседней комнате всегда имелась горячая вода и тазы. Он достал из корзинки кусок мыла и смыл с лица и рук дорожную грязь; Жак, как все машинисты, обычно возил с собой чистую одежду; поэтому он мог переодеться с ног до головы, что, впрочем, и делал из кокетства всякий раз, когда, приезжая поздно вечером в Гавр, отправлялся на свидание. Пеке уже поджидал его в столовой: он вымыл только руки да кончик носа.

Это была небольшая, голая комната, выкрашенная в желтый цвет, тут находилась только плита, на которой разогревали пищу, и привинченный к полу обеденный стол; вместо скатерти на нем лежал цинковый лист. Убранство довершали две скамьи. Каждый приносил еду с собой, тарелки заменяла бумага, ели с кончика ножа. Свет в комнату падал через широкое окно.

— Вот гнусный дождь! — воскликнул Жак, останавливаясь возле окна.

Пеке уже опустился на скамейку у стола.

— Вы что ж, не станете есть?

— Нет, старина, доедайте хлеб и мясо, если хотите… Я не голоден.

Пеке, не заставляя себя долго просить, накинулся на телятину и докончил бутылку с вином. Ему часто перепадало угощение: машинист был неважный едок; кочегар и без того был предан Жаку, а такая доброта наполняла его сердце благодарностью. Немного помолчав, он снова заговорил с набитым ртом:

— Наплевать мне на дождь, ведь над нами не каплет! Правда, коли этот ливень затянется, я вас покину, мне тут недалеко.

И он рассмеялся; Пеке не таился от товарища, он посвятил его в свои отношения с Филоменой Сованья, чтобы тот не удивлялся, что постель кочегара частенько пустует. Филомена, жившая у брата, занимала комнату в нижнем этаже возле кухни; кочегару достаточно было постучать в ставень, и она распахивала окно, а он преспокойно забирался внутрь. Поговаривали, будто таким же путем в комнату попадали все станционные рабочие. Однако теперь Филомена хранила верность Пеке: он ее, видно, вполне устраивал.

— Черт побери! Проклятье! — негромко выругался Жак, заметив, что ливень, который уже было затихал, опять усилился.

Пеке, поддевший кончиком ножа последний ломтик телятины, вновь добродушно рассмеялся:

— Послушайте, у вас, верно, нынче вечером дела? Право слово, про нас с вами не скажешь, что мы протираем тюфяки в бараке на улице Франсуа-Мазлин.

Жак стремительно отошел от окна.

— Это почему?

— Да ведь с нынешней весны вы, как и я, раньше двух или трех часов утра туда не заявляетесь.

Должно быть, он что-то знал, возможно, видел, как Северина шла на свидание. В комнатах для ночлега кровати расставляли попарно — кочегар спал рядом с машинистом; начальство стремилось еще теснее связать двух людей, обреченных работать бок о бок. И не удивительно, если кочегар обратил внимание на то, что его машинист, который прежде вел размеренный образ жизни, теперь стал пропадать по ночам.

— Меня мучают головные боли, — ответил Жак первое, что ему пришло в голову. — И после вечерних прогулок мне становится лучше.

Но Пеке уже пошел на попятный:

— Да ладно, ведь вы человек свободный… Я только так, пошутил… Если у вас какая неприятность выйдет, не стесняйтесь и прямо мне скажите: я для вас все, что угодно, сделаю.

Без долгих объяснений кочегар схватил руку Жака и стиснул ее изо всех сил, будто хотел выразить свою преданность. Потом скомкал засаленную бумагу, в которой раньше лежала телятина, а пустую бутылку сунул в корзину; он проделал эту операцию, как старательный слуга, привыкший убирать за своим хозяином. Раскаты грома уже утихли, но дождь не переставал.

— Ну, я пошел, не стану вам больше мешать.

— Дождю, видно, конца не будет, — откликнулся Жак, — пойду-ка растянусь на походной кровати.

В помещении рядом с депо лежали тюфяки, обтянутые холщовыми чехлами: тут отдыхали, не раздеваясь, железнодорожники, которым приходилось ожидать в Гавре три или четыре часа. Жак проводил глазами Пеке, пустившегося под проливным дождем к домику Сованья, и в свою очередь отважился добежать до барака. Но спать не лег: в комнате стояла удушающая жара, и он замер на пороге у распахнутой двери. В углу, лежа на спине и разинув рот, храпел какой-то машинист.

Прошло еще несколько минут, а Жак не мог расстаться с надеждой. Его крайне раздражал этот дурацкий ливень, и одновременно ему безумно хотелось, вопреки всему, пойти на свидание: пусть он не застанет Северину, но по крайней мере испытает радость от того, что хоть сам побудет в их излюбленном уголке. Он не мог устоять и в конце концов в самый дождь направился к условленному месту — проходу, образованному глыбами каменного угля. Крупные капли хлестали его по лицу, слепили, но он все же дошел до сарая, где хранились инструменты и где они с Севериной уже однажды прятались от непогоды. Жаку казалось, что там он не будет чувствовать себя таким одиноким.

Когда машинист ощупью пробирался в глубь темного сарая, две нежные руки обхватили его и к губам прижались пылающие губы. То была Северина.

— Господи, вы пришли?!

— Да, я видела, что гроза надвигается, и прибежала еще до дождя… Как вы запоздали!

Она говорила тихим голосом и тяжело дышала; никогда еще она так страстно не прижималась к нему.

Она медленно опустилась на кучу пустых мешков, сваленных в углу сарая. Не разжимая рук, Жак упал рядом с нею на это мягкое ложе, тела их тесно сплелись. Молодые люди не видели друг друга, но их дыхание сливалось, головы сладко кружились, они забыли обо всем на свете.

И под жгучими поцелуями, словно рожденное биением сердец, на их губах вдруг расцвело нежное слово «ты».

— Ты меня ждала…

— О да, я ждала, я так ждала тебя…

И в ту же минуту, не прибавив ни слова, она порывисто привлекла его к себе, и он, потеряв голову, овладел ею. Северина этого не предвидела. Она уже не рассчитывала увидеть Жака, но он пришел, и когда она обняла его, ее охватила внезапная радость, она неожиданно почувствовала неодолимую потребность принадлежать ему — ни о чем не рассуждая, ничего не страшась. Это произошло, потому что должно было произойти… Дождь вновь усилился и громко барабанил по крыше сарая; к платформе приближался последний поезд из Парижа, он пронесся мимо них с грохотом и свистом, сотрясая почву.

Когда Жак опомнился, то с изумлением услышал шум проливного дождя. Где он? На земле, совсем рядом, он нащупал рукоятку молотка, который задел, опускаясь на мешки, и волна блаженства залила все его существо. Итак, свершилось! Он обладал Севериной и не схватился за молоток, чтобы размозжить ей череп! Он овладел ею без ожесточения, без свирепого желания убить и забросить за спину, как отнятую у других добычу. Он больше не ощущал жажды отомстить за давно забытые обиды, отчетливое представление о которых уже утерял, кровожадной злобы, передававшейся от самца к самцу со времени первого обмана, совершенного во мраке пещер. Нет, обладание Севериной заключало в себе сильные чары, она принесла ему исцеление, потому что казалась отличной от других: под ее слабостью таилась сила, кровь убитого стала для нее броней, внушавшей ему трепет. Она возвышалась над ним — не посмевшим убить. Охваченный умилением и признательностью, словно желая раствориться в ней, Жак опять привлек ее к себе.

Северина самозабвенно отдавалась ему, она была счастлива, что может прекратить борьбу, смысл которой представлялся ей сейчас непонятным. Почему она так долго противилась? Ведь она обещала, ей давно следовало покориться, к тому же в этом столько сладостного блаженства! Теперь она хорошо понимала, что давно к тому стремилась, даже тогда, когда ей казалось, будто так отрадно длить ожидание. Все ее существо трепетало, жаждало любви — безграничной и беспредельной, но по воле злого рока ей приходилось до сих пор сталкиваться лишь с гнусным пороком и животной грубостью. Жизнь втаптывала ее в грязь и в кровь так свирепо, так безжалостно, что в ее прекрасных голубых глазах, доверчиво глядевших из-под темного шлема черных волос, все еще жило выражение ужаса. Вопреки всему, Северина сохранила душевную чистоту, она отдавалась Жаку, которого обожала, так, как девушка впервые отдается любимому: ей хотелось раствориться в нем, стать его рабыней. Отныне она принадлежала ему, он мог поступить с нею, как ему заблагорассудится.