Пэлем Вудхауз - Том 7. Дядя Динамит и другие

Обычный гость, прибывший в родовое гнездо Пирсов, звонит в звонок, потом звонит еще; обычный — но не этот. Лорд Икенхем открыл двери, оказался в просторном холле и отметил не в первый раз, как там чисто, хотя все порядком обветшало. Вероятно, подумал он, убирает здесь няня, а помогает ей какая-нибудь девица из деревни.

Снаружи Хаммер-холл не изменился за четыреста лет, а вот изнутри разделил судьбу многих усадеб, переживших военные годы. Там, где были гобелены, светлели обои, там, где были ковры, темнел паркет. Столик, особенно милый пятому графу, исчез, словно кочевник, в отличие от ореховой горки, оскорблявшей изысканный вкус. Граф вздохнул (он давно советовал продать ее) и, ощутив, что к горестям прибавляется еще одна, четвертая, направился в ту комнату, где Джонни Пирс творил, если ему не мешала няня, носившая фамилию Брюс.

Сейчас, по всей видимости, она мешала, ибо пятый граф услышал с порога ее суровый голос:

— Сил моих нету, мастер[93] Джонатан. Ой, здравствуйте, милорд!

Няня больше всего напоминала гренадера, который собрался играть тетку пресловутого Чарлея; такие няни присасываются к дому, как полипы — к лодке. В Хаммер-холл она пришла «совсем девчонкой», чтобы пестовать Джонни, но, когда он вырос, не сочла, что обязанности ее исчерпаны, и стала такой же неотъемлемой частью усадьбы, как львы у ворот или странный запах под крышей.

— Пойду, взгляну, что там в вашей спальне, — продолжала она. — Значит, мастер Джонатан, вы с ней поговорите.

— Она старается…

— Что-то не видно! Неряха она, и все. Вот уж поистине, кольцо у свиньи![94] Соломон сказал, не кто-нибудь. Как в воду глядел.

Дверь за ней закрылась, и Джонни, приятный собою человек с усталым взором, оторвался от повествования о любимом, хотя и вымышленном герое, инспекторе Джервисе. Граф печально смотрел на него. Если молодого Пирса не терзали хищные птицы, он и не знал, кого они терзают.

— Что случилось? — спросил он.

— А, все то же! С кухаркой ссорится.

— Часто?

— Постоянно.

— Кухарка уходит?

— Пока еще нет, но скоро уйдет. Они тут не держатся. Няня поедом ест.

— Да, женщина сложная, хотя и полезная, если ты подзабыл Библию. Однако я собирался говорить не о нянях, кухарках и Библии. Есть более насущные темы. Внерая видел Белочку.

— Да?

— Да. Повел в ресторан. Семга, poulet en casserole,[95] фрукты. Она едва прикоснулась к ним, нет — вообще не прикоснулась.

— Господи! Она больна?

— Телом здорова, а душой… Душа у нее истерзана, и все из-за тебя. Почему ты не женишься, мой друг?

— Я не могу.

— Можешь, можешь. И не такие женились, скажем — я. Заметь, ни разу не пожалел. Да, процедура нелегкая. Стоишь на коленях, и кажется, что все глядят на твои подошвы. Ноги у меня — лучше некуда, штиблеты — от лучшего сапожника, а вот поди ж ты! Так и чувствуешь, что на тебе рыбачьи сапоги. Но ничего, это проходит. Мысль о том, что ты получил лучшую девушку в мире, животворит, как неделя на курорте. Решайся, не пожалеешь! Небольшое усилие воли… Постой, ты ломаешь ручку и, что еще хуже, разбиваешь сердце божественного создания. Видел бы ты ее вчера! Я — сильная личность, но едва не плакал, когда она отвергла этих цыплят, словно их стряпал Борджиа. Словом, мне за тебя стыдно. А тебе?

— Вы ничего не понимаете!

— Вот именно. Как и Белочка.

Джонни задрожал и провел по лбу недоломанной ручкой. Граф смягчился. Он видел, что крестник попал в переплет, а мы должны жалеть таких крестников.

— Расскажи мне все, — посоветовал он. — В чем дело? Ты болен?

— Да.

— Господи! Чем же?

— Няней.

— Прости, не понимаю.

— У вас никогда не было преданных нянь?

— Конечно, не было. Они уходили через месяц, благодаря Бога за спасение. Но при чем это здесь?

— Как вы не поймете! Няня живет при мне четверть века, точнее — двадцать семь лет, чтоб ее черти драли! Она забрала всю власть. Неужели она ее уступит?

— Чепуха какая-то!

— Нет, не чепуха. Вы видели ее в действии. Прекрасная кухарка исчезнет, как горный снег. А почему? Из-за няни. Белочку она съест. При ее импульсивности…

— Няниной?

— Белочкиной.

— А, Белочкиной! Да, это в ней есть.

— Ну вот. Значит, при ее импульсивности она не выдержит, чтобы с ней обращались как с недоумком. «Делай то», «не делай того…» И еще фыркнет…

— Кто, Белочка?

— Няня.

— А, няня! Да, фыркнуть она способна.

— Вот именно. И зашипеть, вроде утюга. Тут с ума сойдешь. Но и это не все, она помнит мое детство. Можно ли боготворить мужа, если доподлинно знаешь, как он объелся пирогом и его вырвало? Я в два счета стану жалким из жалких. Знаю, знаю. Сейчас вы спросите, почему ее не выгнать.

— Спрошу.

— Разве можно дать человеку…

— Джонни! При мужчинах!

— Ладно, по уху.

— Ах, по уху! Нет, нельзя. Предложи ей денег.

— Где я их возьму?

— Не так уж много, фунта два в неделю…

— Ничего подобного. Пятьсот фунтов сразу.

— Сразу?

— Да.

— Странно… Казалось бы, небольшая пенсия…

— Предлагал.

— Она отказалась?

— Согласилась. Тогда я объяснился с Белочкой. Кстати, она хочет выйти за констебля.

— Белочка?!

— Няня.

— А, няня! За какого?

— За нашего, здешнего.

— Он подслеповат?

— Нет, навряд ли. А что?

— Трудно влюбиться в эту няню. Что ж, полисмены — смелый народ. Что было дальше?

— На чем я остановился?

— На том, что она согласилась. Казалось бы, все в порядке.

— Нет. Ее констебль выиграл пятьсот фунтов. Футбольное лото.

— Что же тут плохого? Наверное, она обрадовалась.

— Куда там, обиделась! Какая-то тетя Эмили вышла замуж бесприданницей, и муж оказался главным в семье. Захочет она новую шляпку, а он говорит: «Я что, Ротшильд? Пяти лет не прошло, как покупали.». В общем, няня на это не пойдет.

— Одумайся, что ты говоришь! Тетя Эмили — бесприданница, у няни — твердый доход. Что хочет, то и купит. Ты ей об этом не напомнил?

— Напомнил, а что толку? Разве ее проймешь? Пятьсот фунтов, или браку не бывать. Так и живем.

Джонни воткнул перо в последнюю реплику Джервиса и подытожил:

— Мне уж показалось, что выход есть. Рискованный, это да, но до благоразумия ли сейчас? Вы читали мою последнюю книгу «Инспектор Джервис в тупике»?

— Как-то не успел. То Пруст, то Кафка…

— Ничего, ничего. В Англии многие ее не читали. Но кое-кто и читал, во всяком случае — я заработал на ней сто одиннадцать фунтов шесть шиллингов три пенса.

— Недурно.

— Взял сотню и поставил на Балламера.

— Ну, что же это! Фото показало, что Второй его обогнал.

— Да, будь у него морда подлиннее, мои беды бы кончились.

— А больше неоткуда достать деньги?

— Вроде бы, неоткуда.

— Как насчет мебели?

— Я продал все, что мог. Остальное, как говорится, неотъемлемо от дома. Кроме этой горки, ее подарил двоюродный дед.

— Да уж, мерзкий предметец!

— Вот за нее меня не посадят. Скоро отдам на аукцион, фунтов пять выручу.

— Если найдется кто-нибудь подслеповатый.

— Хорошо, но где остальные четыреста девяносто пять? А, черт! Вы грабили банки, дядя Фред?

— Как-то не доводилось.

— Прямо хоть грабь. Но с моим везением окажется, что и в Английском банке денег нет. Одно утешение…

— Интересно, какое?

— Через век-другой это все будет неважно. А теперь, простите, мне пора вернуться к Джервису.

— Я и сам собирался идти. Джейн сказала, чтобы я непременно передал привет Бифштексу, а мне бы хотелось еще побеседовать с Пизмарчем. В общем, дел — завались. Через час я в твоем распоряжении.

— Да чем вы поможете!

— Не говори таких слов об Икенхемах. Мы — неисчерпаемы. Признаю, случай трудный, но я его обмозгую и что-нибудь придумаю. Создам проект.

— Ой, какие там проекты!

— Такие. Подожди, ничего больше не прошу.

И, мягко взмахнув рукой, немного сдвинув шляпу, лорд Икенхем пошел через парк к обиталищу Бифштекса.

Подходя к озеру, за которым располагался главный дом, лорд Икенхем был хмур и задумчив. На отмели топталась корова; в обычное время он швырнул бы в нее веточку, но сейчас не задержался даже для такой пустяковой любезности.

Он беспокоился о Джонни. Даже менее острый ум догадался бы, что крестнику плохо. Лорд Икенхем мало общался с няней Брюс, но понимал, что убеждать ее — незачем. Такие не сдаются. Если ей нужны пять сотен наличными, значит — или сотни, или отставка злосчастному полисмену. Сотен у Джонни нет, значит — нет и выхода. И мы не побоимся сказать, что, при всей своей удали, граф был достаточно растерян, звоня в звонок. Открыл ему Альберт Пизмарч.

Придирчивый критик сказал бы, что карие глаза дворецкого не блещут умом; но человек поприятнее заметил бы, что они сияют добротой и честностью. Друзья не просили его объяснить им теорию Эйнштейна, а вот положиться на него могли всегда. Правда, он скорее все портил, чем распутывал, но главное — намерения, главное — сердце.