Джон Голсуорси - Цветок в пустыне

Она взглянула на Динни и объявила:

— Он в Китае. Я же сказала, что он женится на дочке судового казначея.

— Боже правый! Он и не думает жениться, тётя Эм! — вскричала Джин.

— Я и не говорю. И потом, я уверена, что это очень порядочные девочки — не чета разным дочкам священников.

— Благодарю вас!

— Я имела в виду тех, которые попадаются в парке. Они всегда так представляются, когда хотят познакомиться. Я думала, это всем известно.

— Джин выросла в доме пастора, тётя Эм, — укоризненно произнёс Хьюберт.

— Но она уже два года замужем за тобой. Кто это сказал: «Плодитесь и размножайтесь»?

— Не Моисей ли? — предположила Динни.

— А почему бы и нет? Глаза леди Монт остановились на Джин. Та вспыхнула. Сэр Лоренс торопливо вставил:

— Надеюсь, Хилери обвенчает Клер так же быстро, как Джин и тебя, Хьюберт. Это был рекорд.

— Хилери — замечательный проповедник, — возгласила леди Монт. Когда скончался Эдуард[7], он сказал проповедь про Соломона во всей славе его. Трогательно! А когда мы вешали Кейсмента[8], помните? — страшная глупость с нашей стороны! — Хилери говорил про бревно и сучок. Оно было у нас в глазу.

— Я терплю проповеди лишь в том случае, когда их читает дядя Хилери, — заметила Динни.

— Да, — поддержала её леди Монт. — Он умел стянуть больше ячменного сахару, чем любой другой мальчишка, и при этом казаться невинным, как ангел. Твоя тётка Уилмет и я переворачивали его головой вниз — знаешь, как куклу, — и трясли, но обратно ничего не получали.

— Вы, видимо, были примерными детьми, тётя Эм?

— По мере сил. Наш отец, который тогда ещё был не на небесах, старался видеть нас поменьше. А мама, бедняжка, ничего не могла поделать. Мы были лишены чувства долга.

— Странно, что теперь его у всех вас больше, чем нужно.

— Разве у меня есть чувство долга, Лоренс?

— Решительно нет, Эм.

— Так я и думала.

— Дядя Лоренс, вы не находите, что у Черрелов в целом слишком много чувства долга?

— А разве его может быть слишком много? — отпарировала Джин.

Сэр Лоренс вставил в глаз монокль:

— Динни, я чую ересь.

— Чувство долга лишает человека широты, верно, дядя? И у отца, и у дяди Лайонела, и у дяди Хилери, и даже у дяди Эдриена первая мысль всегда одна и та же: что они должны сделать. Они отказываются считаться с тем, чего они хотят. Спору нет, это прекрасно, но довольно скучно.

Сэр Лоренс выронил свой монокль.

— Пример твоей семьи, — сказал он, — превосходно иллюстрирует мандарина как определённый человеческий тип. На нём стоит империя. Из поколения в поколение — закрытые школы, Осборн, Сэндхерст и многое другое! А до этого — семья, где с молоком матери всасывается мысль о служении церкви и государству. Такое служение — вещь очень интересная, очень редкая в наши дни и очень похвальная.

— Особенно когда помогает удержаться наверху, — пробормотала Динни.

— Чушь! — отрезал Хьюберт. — Когда служат, об этом не думают.

— Не думают потому, что нет надобности думать, а если уж понадобится, быстро сообразят.

— Несколько туманно выражено, Динни, — вмешался сэр Лоренс. — По-твоему, если бы таким, как мы, что-нибудь угрожало, мы воскликнули бы: «Нас нельзя устранить: мы — это всё»?

— А разве мы — это действительно «все», дядя?

— С кем ты общалась в последние дни, дорогая?

— Ни с кем. Просто надо иногда и самой думать.

— Это так огорчительно! — объявила леди Монт. — Русская революция, и вообще.

Динни почувствовала, что Хьюберт смотрит на неё и задаёт себе вопрос: «Что случилось с Динни?»

— Можно, конечно, вынуть чеку из оси, но тогда колесо соскочит, сказал он.

— Метко сказано, Хьюберт, — одобрил сэр Лоренс. — Ошибается тот, кто полагает, что можно создать в короткое время целый социальный тип или заменить его другим. Джентльменом не делаются, а рождаются — если под словом «рождение» понимать не только сам процесс, но и атмосферу дома, где он совершается. Но должен сознаться, этот тип быстро вымирает. Жаль, что его нельзя как-нибудь сохранить, — например, устроив национальные заповедники, как в Америке для бизонов.

— Нет, не хочу, — объявила леди Монт.

— Чего вы не хотите, тётя Эм?

— Пить шампанское в пятницу. Отвратительная шипучка.

— А нужно ли его вообще подавать, дорогая?

— Я боюсь Блора. Он так привык. Я могу сказать ему, но он всё равно подаст.

— Динни, что слышно о Халлорсене? — неожиданно спросил Хьюберт.

— После возвращения дяди Эдриена — ничего. По-моему, он в Центральной Америке.

— Он был огромный, — сказала леди Монт. — Обе дочки Хилери, Шейла, Селия и маленькая Энн. Пять. Я рада, что обойдёмся без тебя, Динни. Конечно, это суеверие.

Динни откинулась назад — так, чтобы свет не падал ей на лицо:

— Быть подружкой невесты один раз — вполне достаточно, тётя Эм.

На другой день, встретясь с Уилфридом в Уоллесовской галерее, Динни спросила:

— Вы случайно не будете завтра на свадьбе Клер?

— У меня нет ни цилиндра, ни фрака, — я подарил их Стэку.

— Я помню, как вы замечательно выглядели тогда. У вас был серый галстук и гардения в петлице.

— А вы были в платье цвета морской волны.

— Eau-de-vi[9]. Мне хочется, чтобы вы взглянули на мою семью. Там соберутся все наши. А мы могли бы потом поговорить о них.

— Я зайду как простой зритель и постараюсь не попадаться на глаза.

«Мне-то попадёшься!» — подумала Динни. Значит, ей не придётся жить два дня, не видя его!

При каждой новой встрече он, казалось, все больше примирялся с самим собой; иногда он так пристально посматривал на девушку, что сердце её начинало учащённо биться. Она же, глядя на него, — это случалось редко и лишь тогда, когда он этого не видел, — старалась, чтобы её глаза оставались ясными. Какое счастье, что женщина всё-таки в более выгодном положении, чем мужчины: она чувствует, когда они на неё смотрят, и умеет смотреть на них так, чтобы они этого не почувствовали!

На этот раз, прощаясь, он предложил:

— Едем снова в Ричмонд в четверг? Я подхвачу вас, как тогда, — в два часа у Фоша.

Динни ответила:

— Хорошо.

VI

Свадьба Клер Черрел на Ганновер-сквер относилась к числу «фешенебельных», и отчёт о ней вместе со списком гостей должен был занять четверть газетной колонки, что, по мнению Динни, было «так лестно для приглашённых».

Накануне вечером Клер с родителями прибыла на Маунт-стрит. Леди Черрел и Динни, которая до последней минуты хлопотала вокруг младшей сестры, маскируя своё волнение юмором, приехали в церковь незадолго до невесты. Девушка задержалась, чтобы перекинуться словечком со старым причетником, и заметила Уилфрида: он стоял далеко позади в левом углу придела и смотрел на неё. Динни бегло улыбнулась ему, прошла через придел и присоединилась к матери, сидевшей на первой скамье слева. По дороге она поравнялась с Майклом, и тот шепнул ей:

— Народу-то наехало, а?

Действительно, наехало! Клер хорошо знали и любили в обществе, Джерри Корвена знали ещё лучше, хотя любили меньше. Динни окинула взглядом собрание, — тех, кто присутствует на свадьбе, неудобно именовать сборищем. Лица гостей, очень разные и по-своему характерные, не поддавались классификации. Это были лица людей, у каждого из которых свои убеждения и взгляды. Собравшихся здесь нельзя было отнести ни к какому определённому единому типу, и это отличало их от немецкой офицерской касты с её безобразной одинаковостью.

На передней скамье рядом с Динни и её матерью сидели Хьюберт и Джин, дядя Лоренс и тётя Эм; на второй — Эдриен с Дианой, миссис Хилери и леди Элисон. Ещё подальше назад, на краю четвёртой или пятой скамьи, девушка заметила Джека Масхема. Высокий, элегантно одетый, вид скучающий. Он кивнул ей, и Динни удивилась: «Неужели он помнит меня?»

На правой стороне, где располагались родственники жениха, лица и фигуры были столь же разнообразны. Элегантно одеты только трое: Джек Масхем, жених и его шафер; остальные, кажется, меньше всего на свете озабочены своим костюмом. Но на всех этих лицах Динни читала веру в определённое житейское кредо. Ни одно из них не вызывало у неё того же чувства, что лицо Уилфрида, — ощущения духовной борьбы и разлада, исканий, боли и порыва. «Я привередничаю», — решила девушка, и глаза её остановились на Эдриене, сидевшем прямо позади неё. Над его козлиной бородкой, удлинявшей тонкое смуглое лицо, светилась спокойная улыбка. «У него милое лицо, не самодовольное, как у тех, кто носит бороду клинышком, — подумала Динни. — На свете нет человека лучше».

Она шепнула:

— Недурная коллекция костей, дядя, а?

— Пожалуй. Я охотно приобрёл бы для музея твой скелет, Динни.

— При чём тут музей? Я сожгла бы их и развеяла пепел. Тс-с!..