Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

— Милостивый государь, — проговорила она, — простите, что я, полагаясь на вашу благосклонность, отваживаюсь напомнить о себе. Вам известно, какую невозместимую потерю я понесла, и теперь, осиротев, я осмелилась подумать о вас в надежде, что вы защитите нас и окажете нам помощь, как это делал ваш друг и мой покровитель, о котором я не перестаю скорбеть.

И Ками-Ламотт вынужден был жестом пригласить ее сесть — так безукоризненно прозвучала эта фраза, в которой не было ни излишнего уничижения, ни преувеличенного горя, а одно лишь присущее женщинам искусство лицемерия. Но он все еще не произносил ни слова и также опустился в кресло, ожидая, что будет дальше. Поняв, что нужно объясниться, Северина продолжала:

— Я позволю себе напомнить, что имела честь встречать вас в Дуанвиле. Ах, то была счастливая пора моей жизни!.. А ныне пришли плохие дни, и я могу прибегнуть только к вам, милостивый государь! Заклинаю вас именем того, кого мы оба потеряли. Вы любили усопшего, довершите же его благодеяние, замените его мне.

Он слушал, он смотрел на нее, и его подозрения несколько рассеивались — так она была прелестна, так естественно звучали ее жалобы и мольбы. Письмецо, обнаруженное им в бумагах Гранморена — две строчки без подписи, — могло принадлежать, видимо, только Северине, чьи интимные отношения с председателем суда были ему известны; а когда слуга доложил о ее приходе, его предположение обратилось в уверенность. И Ками-Ламотт прервал разговор со следователем только для того, чтобы раз и навсегда в этом убедиться. Но как может быть замешано в преступлении такое мягкое и кроткое существо?

Он захотел избавиться от сомнений. И, сохраняя суровый вид, сказал:

— Объяснитесь, сударыня… Я вас прекрасно помню и охотно буду вам полезен, если ничто этому не помешает.

Тогда Северина откровенно рассказала, что мужу ее грозит отстранение от должности. Ему сильно завидовали — и по причине его достоинств, и по причине высокого покровительства, которым он дотоле пользовался. И вот теперь, полагая его беззащитным и надеясь восторжествовать, усилили происки. Северина, впрочем, не называла имен; она говорила сдержанно, хотя опасность уже неотвратимо надвигалась. Она и решилась-то на эту поездку в Париж только потому, что была глубоко убеждена в необходимости действовать безотлагательно. Завтра, пожалуй, будет уже поздно: она взывала о немедленной помощи и поддержке. И все это сопровождалось таким множеством логичных доказательств и веских соображений, что и впрямь было невозможно усмотреть в ее приезде какую-либо иную цель.

Ками-Ламотт подмечал в Северине все — вплоть до едва заметного подергивания губ; и он нанес первый удар:

— Но почему, собственно, Компания станет увольнять вашего супруга? Ведь он ни в чем не проштрафился.

Она также не сводила с него глаз, изучая малейшую складку на его лице, старалась угадать, обнаружил ли он письмо; и хотя вопрос его прозвучал совершенно невинно, Северина внезапно прониклась уверенностью, что письмо тут, в кабинете, быть может, в этом столе; он все знал и расставлял ей западню, желая увидеть, отважится ли она заговорить об истинных причинах ожидавшегося увольнения Рубо. К тому же ее поразил его тон, и она почувствовала, как светлые утомленные глаза этого человека проникают в самую ее душу. И она отважно устремилась навстречу опасности:

— Господи! Это просто чудовищно, милостивый государь, но подозревают, будто мы убили своего благодетеля из-за этого злосчастного завещания. Нам без труда удалось доказать свою невиновность. Однако от такого рода отвратительных обвинений всегда что-то остается, и Компания, очевидно, страшится скандала.

И он снова был поражен, приведен в замешательство ее откровенностью, а главное — искренним тоном. Ко всему еще Северина, которую он нашел сначала ничем не примечательной, теперь казалась ему просто обворожительной — так пленяли ее покорные, нежные голубые глаза под гривой черных волос. И, восхищаясь, он с завистью подумал о своем покойном друга Гранморене: ну, и крепкий же был старик! Ведь, вот дьявол, был десятью годами старше его, а до самой смерти окружал себя подобными созданиями, между тем как сам он, Ками-Ламотт, уже сейчас должен отказываться от такого рода развлечений, дабы сохранить последние крупицы здоровья! Она и впрямь удивительно изящна, просто прелесть… И на холодном лице важного чиновника, озабоченного весьма неприятным делом, на мгновение появилась улыбка ныне уже платонического ценителя женской красоты.

Но тут Северина, ощутив свою силу, из какой-то бравады неосторожно прибавила:

— Такие люди, как мы, не убивают из-за денег. Должна была существовать иная причина, но ее нет, такой причины.

Ками-Ламотт посмотрел на нее и увидел, как дергались уголки ее рта. Да, то была она! С этой минуты им овладела непоколебимая уверенность, И Северина тоже поняла, что выдала себя с головой, — так внезапно он перестал улыбаться, так резко вскинул подбородок. Она ощутила ужасную слабость, казалось, силы оставляют ее. Однако она все так же неподвижно сидела на стуле, слегка подавшись вперед, и говорила все тем же ровным тоном, произнося нужные слова. Их беседа продолжалась, хотя они больше уже ничего не могли сказать друг другу; и, обмениваясь различными фразами, оба, в сущности, говорили о том, о чем не было произнесено ни слова. Письмо было у него, написала это письмо она. О том свидетельствовало само их молчание.

— Сударыня, — проговорил он наконец, — я не отказываюсь ходатайствовать перед Компанией за господина Рубо, если он и вправду этого достоин. Нынче вечером я как раз ожидаю начальника службы эксплуатации, по другому делу… Но только мне потребуются кое-какие данные. Вот что, напишите здесь имя, возраст, должность вашего супруга, — словом, все, что мне нужно знать о нем.

Он пододвинул к Северине маленький столик, а сам отвернулся, чтобы не перепугать ее. Она содрогнулась: он хотел иметь листок, написанный ее рукой, чтобы сличить с письмом. С минуту, решив не писать, она отчаянно искала предлог для отказа, — но затем подумала: к чему? Ведь он и так знает. А образец ее почерка всегда найдут. И, ничем не выдавая своего замешательства, с самым беззаботным видом, она написала то, о чем он ее просил; стоя позади нее, секретарь министра тут же узнал ее почерк, — правда, буквы теперь были более крупные и ровные, чем в записке. И Ками-Ламотт невольно подумал, что эта невысокая, хрупкая женщина держит себя очень мужественно; теперь, когда она не видела его, он снова улыбался, как человек, умудренный опытом, которого ничто уже не трогает, кроме очарования красоты. В сущности, как утомительно быть справедливым. Он радел только о внешней благопристойности режима, которому служил.

— Отлично, сударыня, оставьте мне листок, я наведу справки и сделаю все, что от меня зависит.

— Я вам так благодарна, милостивый государь… Стало быть, вы поддержите моего мужа, я могу считать, что все устроилось?

— Ну нет! Я ни за что не ручаюсь… Мне надо посмотреть, подумать.

Он и в самом деле размышлял, он не знал еще, как поступит с четою Рубо. Понимая, что она в его власти, Северина испытывала ужасную тревогу: он колебался, он мог ее спасти или погубить, а она даже не могла угадать, от чего зависит его решение.

— О милостивый государь, подумайте о наших терзаниях. Вы не отпустите меня, не обнадежив.

— Ей-богу, сударыня, ничего не могу вам сказать определенного. Ждите.

Он тихонько подталкивал ее к дверям. Она уходила в таком отчаянии, в таком волнении, что готова была во всем признаться, лишь бы заставить его немедленно сказать, что именно он собирается с ними сделать. Стремясь задержаться еще на минуту в надежде придумать какой-нибудь хитроумный выход, она воскликнула:

— Я и забыла, мне хотелось попросить у вас совета по поводу этого злосчастного завещания… Как вы полагаете, не должны ли мы отказаться от наследства?

— Закон на вашей стороне, — ответил он осторожно. — Но тут могут быть разные соображения и обстоятельства.

Уже на пороге Северина сделала последнюю попытку:

— Умоляю вас, милостивый государь, не отпускайте меня так, скажите, могу ли я надеяться?

Она беспомощно ухватилась за его руку. Ками-Ламотт попытался высвободиться. Но в ее красивых глазах было столько пламенной мольбы, что он был тронут:

— Ну, хорошо! Возвращайтесь в пять часов. Быть может, я что-нибудь смогу вам сказать.

Северина вышла из кабинета, она покинула особняк еще более встревоженная, чем когда входила в него. Положение определилось, ее судьба должна была вот-вот решиться, возможно, им грозит немедленный арест. Как дожить до пяти часов? И внезапно у нее промелькнула мысль о Жаке, о котором она и думать забыла: вот человек, который ее может погубить, если ее арестуют! Хотя было только половина третьего, она поспешно направилась по улице Роше к улице Кардине.