Оноре Бальзак - Беатриса

— Дорогая детка, — сказал Максим, входя в гостиную и отечески целуя г-жу Шонтц в лоб, — Рошфид пригласил меня полюбоваться вашим домом, ведь я еще ни разу не был у вас; ну что ж, здесь все достойно его ренты в четыреста тысяч франков. Ведь когда он познакомился с вами, ему до этой суммы не хватало пятидесяти тысяч; благодаря вам он их приобрел за пять лет, а какая-нибудь Антония, Малага, Кадин или Флорентина промотали бы эти деньги.

— Я не кокотка, я артистка! — не без достоинства возразила г-жа Шонтц, — Я надеюсь, как говорят авторы комедий, на счастливый конец; почему бы мне не стать родоначальницей почтенной французской фамилии!

— Это ужасно, все женятся! — сказал Максим, усаживаясь в кресло возле камина. — Я и сам намерен подарить свету графиню де Трай.

— Ах, как бы мне хотелось ее видеть! — воскликнула г-жа Шонтц. — Но позвольте, — продолжала она, — представить вам Клода Виньона. Клод Виньон — господин де Трай.

— Ага, это из-за вас Камилл Мопен, шинкарка нашей литературы, удалилась в монастырь? — промолвил Максим. — Прямо от вас да к господу богу... Мне никто не оказывал такой чести. Так поступали только ради Людовика Четырнадцатого...

— Вот как пишется история! — прервал его Клод Виньон. — Да разве вы не знаете, что она потратила свое состояние на то, чтобы выкупить земли дю Геников?.. Если бы Фелисите знала, кому достался Каллист, — тут Максим толкнул критика ногой, указав ему взглядом на г-на де Рошфида, — она бежала бы из кельи, чтобы вырвать его из объятий своей бывшей подруги.

— Ей-богу, Рошфид, — сказал Максим, видя, что Клод Виньон, несмотря на предупреждение, не собирается молчать, — я на твоем месте, друг мой, вернул бы жене ее состояние, а то, чего доброго, в свете могут подумать, что она цепляется за Каллиста по бедности.

— Максим совершенно прав, — вмешалась г-жа Шонтц, взглянув на Артура, который весь побагровел. — Заработала же я для вас несколько тысяч франков ренты, вот вам лучшее их применение. Я составила бы счастье жены и мужа, — чем не награда за добродетель!

— Я никогда не думал об этом, — проговорил маркиз, — но вы правы, дворянин прежде всего дворянин, а уже затем — муж.

— Разреши подсказать тебе, когда настанет время сотворить это доброе дело, — сказал Максим.

— Послушай, Артур, — продолжала Орели, — Максим прав... не забудь, уважаемый: наши великодушные поступки подобны биржевым операциям Кутюра, — добавила она, глядя в зеркало, чтобы видеть входящих, — тут важно не упустить время.

В гостиную вошел Кутюр в сопровождении Фино. Через несколько минут гости перешли в прекрасную, голубую с золотом, залу, гордость «Особняка Шонтц» (так прозвали свое пристанище художники и писатели с тех пор, как де Рошфид купил этот дом для своей Нинон Второй). Заметив вошедшего Ла Пальферина, который несколько запоздал, Максим направился к нему, отвел его в сторону и вручил двадцать банковых билетов.

— Главное, дружок, не прячь их под тюфяк, — присовокупил он с циничной грацией, присущей подобным шалопаям.

— Никто, кроме вас, преподнося дар, не умеет так удвоить его ценность, — ответил Ла Пальферин.

— Значит, ты решился?

— Иначе я не взял бы денег, — ответил молодой граф с высокомерным и насмешливым видом.

— Натан, который как раз сейчас здесь, через два дня представит тебя маркизе де Рошфид, — шепнул Максим де Трай графу.

Услышав это имя, Ла Пальферин так и подскочил.

— Не забудь, что ты безумно влюблен в нее; чтобы не возбуждать подозрений, пей вино, пей ликеры, напейся до положения риз! Я скажу Орели, чтобы она посадила тебя рядом с Натаном. Только, мой мальчик, нам теперь придется встречаться с тобой ежедневно на бульваре Мадлен после часа ночи: ты будешь осведомлять меня о своих успехах и получать указания.

— Рад служить, маэстро... — сказал с поклоном юный граф.

— Как это ты решилась посадить нас с этим типом? Он одет, как лакей из ресторана, — шепнул Максим г-же Шонтц, указывая взглядом на Фабиена.

— Разве ты никогда его не видел? Это дю Ронсере из Алансона, по прозвищу Наследник.

— Сударь, — обратился Максим к Фабиену, — вы, должно быть, знаете моего друга д'Эгриньона?

— Мы уже давно раззнакомились с ним, — ответил Фабиен, — но в дни ранней юности мы были неразлучны.

Обед был из тех, которые даются только в Париже и только у великих расточительниц, — их выдумки изумляют самых требовательных гастрономов. Именно о таком же ужине, у такой же красивой и богатой куртизанки, как г-жа Шонтц, Паганини заявил как-то, что он ничего подобного не едал ни у одного из владык мира, не пивал подобных вин ни у одного князя, нигде не слышал таких умных разговоров, не видел такой блистательной и кокетливой роскоши.

В десятом часу вечера Максим и Орели вышли из столовой первыми и уселись в гостиной, оставив сотрапезников за столом; а те, с трудом отрывая липкие губы от рюмок с ликером, рассказывали уже без обиняков самые скабрезные анекдоты и хвастались друг перед другом своими достоинствами.

— Ты не ошиблась, крошка, — сказал Максим, — да, я пришел сюда ради твоих прекрасных глаз. Речь идет об одном крупном деле: тебе придется бросить Артура; но зато я устрою так, что он предложит тебе двести тысяч франков.

— А чего ради мне бросать моего горемыку?

— Чтобы выйти замуж за этого болвана, который приехал из Алансона именно с целью брака. Он уже был судьей, я сделаю его председателем суда вместо Блонде, — старику перевалило за восемьдесят; и, если ты умно поведешь свою семейную ладью, твой муженек станет со временем депутатом. Вы войдете в почет, и ты перещеголяешь графиню дю Брюэль...

— Едва ли! — воскликнула г-жа Шонтц. — Ведь она графиня.

— А у этого Фабиена есть какие-нибудь основания стать графом?

— Постой-ка, у него имеется герб, — ответила Орели. Она порылась в великолепной корзиночке, висевшей возле камина, достала оттуда письмо и протянула его Максиму. — Что это значит? Там какие-то гребешки...

— На серебряном поле три червленые гребня — два и один, перекрещенные с тремя пурпуровыми виноградными гроздьями с зелеными листочками — одна и две: внизу — по лазоревому полю четыре золотых пера, образующих решетку, девиз — «Служить» и шлем оруженосца. Не больно-то жирно! Дворянство они, по-видимому, получили при Людовике Пятнадцатом. Вероятно, один из дедов был галантерейщик, а по материнской линии — они разбогатевшие виноторговцы; первый дю Ронсере, возведенный в дворянство, служил в суде — какой-нибудь приказный... Но если тебе удастся отделаться от Артура, господа дю Ронсере будут по меньшей мере баронами, — ручаюсь тебе в том, кошечка. Видишь ли, дитя мое, придется лет пять-шесть прокоптеть в провинции, если ты хочешь, чтобы госпожа Шонтц умерла и возродилась уже в облике супруги председателя суда. Этот дуралей так пялит на тебя глаза, что сомневаться в его намерениях не приходится, — он у тебя в руках...

— Ты ошибаешься, — возразила Орели, — когда я предложила ему жениться на мне, он отнесся к этому чересчур вяло, — вот так же, как нынче идут акции винокуренных заводов на бирже.

— Ну, так я постараюсь подогреть его; он, должно быть, захмелел... Впрочем, пойди взгляни, как там чувствуют себя твои гости?..

— Мне нечего и ходить, я отсюда слышу голос Бисиу, он острит, хотя никто не обращает на него внимания, кроме моего Артура: он считает, что надо быть любезным с Бисиу; сам небось засыпает, а старается показать вид, что слушает.

— Тогда пойдем к ним!

— Кстати, в чьих интересах я буду работать, Максим?

— В интересах госпожи де Рошфид, — отрезал де Трай, — ее невозможно помирить с Артуром, пока ты его держишь; она должна стать хозяйкой дома и ренты в четыреста тысяч франков!

— А мне предлагает всего двести тысяч франков? Нет уж, от нее я меньше трехсот тысяч не возьму. Как! Я заботилась о ее мальчишке и о ее супруге, я замещала ее во всем и везде, а она скряжничает! Нет, дружок! Я хочу сколотить миллион — вот и давайте, сколько мне не хватает. А если ты вдобавок пообещаешь нам место председателя суда в Алансоне, я смогу поважничать в роли госпожи дю Ронсере.

— Идет, — ответил Максим.

— И натерплюсь же я скуки в этой дыре, — философски заметила Орели. — Д'Эгриньон и наша Валь-Нобль столько рассказывали об этой богоспасаемой провинции, что мне кажется, будто я прожила там уже лет десять.

— А что, если я пообещаю тебе поддержку и покровительство алансонской знати?

— Ах, Максим, ты столько мне уже наобещал!.. Да ведь мой голубок не хочет взлетать...

— Ничего, взлетит, он достаточно безобразен: черномазый, толстый, вместо бакенбардов — свиная щетина, да и вообще он похож на свинью, хоть и смотрит коршуном. Вот это настоящий председатель суда! Не беспокойся, через десять минут он споет тебе арию Изабеллы из четвертого акта «Роберта-Дьявола»: «Я у ног твоих...» Но удастся ли тебе кинуть Артура к ногам Беатрисы?