Шолом Алейхем - Три вдовы

Однако не будем терять времени на пустую философию! Наша Фейгеле стала госпожой Грузевич в семнадцать лет, и я не стану забивать вам голову подробностями о том, какая это была свадьба, кто эту свадьбу справлял, кому это стоило денег, и какая была радость в нашем доме. Мать Роза дожила до лучших времен — повела к венцу свою единственную дочь, бабушка Пая дождалась счастья — внучку замуж выдала! А я, дурак… Я-то чему так радовался? Самую младшую замуж выдал?.. Впрочем, радость продолжалась всего-то от субботы до воскресенья. На третий день после венчания нашего Грузевича кое-куда пригласили по пустяковому делу: где-то был обнаружен склад бомб и динамита, а так как парень был химиком, да еще выдающимся к тому же, то подозрение пало на него. Кстати, нашли несколько писем… Словом, забрали и увели…

Вот тут-то и началась для меня работа — беготня, хлопоты, взятки… И всё напрасно! Уж раз попался, да еще по такому делу, — прости-прощай! А видеть горе семнадцатилетней Фейгеле! А страдания матери Розы! А бабушки Паи! Гнев божий обрушился на этот дом! К тому же, надо вам знать, и дела пошли неважно, в кармане — пусто, я стал комбинировать, дома свои заложил. Но деньги ушли, — пришлось магазины продать… Я вам не о ловкости своей говорю и не хвастаю перед вами. Я только хочу дать вам характеристику моих вдов: хоть бы поинтересовались, на какие средства живут, откуда деньги берутся, как будут жить дальше? Ничуть, — это их не касается!

Я должен заботиться обо всем! Я должен обо всем думать. Напрягать все свои силы! Кто мне велит? А я знаю? Наконец, что бы вы делали на моем месте, среди людей, в которых трудно разобраться. Не поймешь, кто из них лучше? Ни обижаться, ни сердиться, ни досадовать на них невозможно. А если и закрадется в сердце недоброе чувство и вы уйдете домой насупившись, то стоит вам притти снова и встретиться с ними взглядом, услышать от них первое слово, как всё это испарится и вы в одно мгновение забудете, что еще совсем недавно были настроены против них. И вы опять готовы ринуться в огонь и воду. Вот такие это создания. Ну, что поделаешь? А уж о Фейгеле и говорить не приходится. Она — точно магнитом притягивает. Достаточно ей взглянуть на вас своими прекрасными, глубокими близорукими глазами, чтоб вы почувствовали себя очарованным. Вы меня простите, я говорю это не вам, а самому себе, потому что она меня окончательно с ума свела своей свадьбой с этим Грузевичем. Мишей звали его. Только о нем и слышишь, только о нем и говорят, только о нем и заботятся. Никто не должен есть, никто не должен спать, никто не должен жить. Что такое? Миша! Забрали Мишу! Посадили Мишу! Будут судить Мишу! Надо спасать Мишу! Но не тут-то было. Никого к нему не допускают. Ни меня, ни ее, никого! Я понял, что дело пахнет «матерью сырой землей», что в лучшем случае ему грозит вечная каторга, а может и повешение!.. Вам, вижу, тут не сидится, пересядьте вот сюда, к окну. А может быть, я вам немного наскучил, — и то не беда. Я больше вашего терплю. Вам-то что? Выслушаете мою историю (я сейчас кончаю) и пойдете домой, а у меня это горе горемычное на всю жизнь.

На чем же мы остановились? На приговоре: присудили к повешению. Вы, наверно, не раз читали в газетах, что вот сегодня там-то и там-то повесили двоих, а вчера там-то и там-то — троих, нынче — что вешать людей, что резать кур — все равно. А вы в это время что делаете? Раскачиваетесь в кресле и курите ароматную гаваннскую сигару, либо пьете в это время чашку вкусного кофе со свежими булочками с маслом? А то, что там висит человек, то, что в последних судорогах, в предсмертной агонии дергается знакомый, близкий вам, родной человек, который еще совсем недавно был полон жизни, полон сил, как вы сейчас?

А то, что там лежит еще неостывшее тело человека, которого палачи лишили жизни? А то, что там мучается человек, который хотел бы поскорее умереть, а смерть нейдет, потому что палач плохо затянул веревку, или она, не выдержав тяжести тела, оборвалась, и человек упал ни жив, ни мертв, и взглядом угасающих глаз молит поскорее покончить с ним?.. Что? Не любите, когда об этом говорят? Вы избалованы. Я также избалован как и вы. И представьте себе, что я побывал, где только можно было, точно знал минуту и секунду его казни, читал потом в газетах о том, как один из троих (повесили всех троих) долго боролся со смертью, потому что он был грузный (это Бомштейн), и его пришлось вешать дважды… Так писали потом в газетах, а мы это читали, то-есть не все, — читали об этом только я и Роза: от бабушки и внучки мы эти газеты прятали…

В доме нашем прибавилась еще одна молодая вдова: вдова номер три!.. И на дом опустилась тоска, тихая, мертвая, такая тоска, для выражения которой нет ни красок, ни слов. Такая тоска, которую описать нельзя, потому что описывать, значит, осквернять ее. Тоска, которая в изображении кого-либо из ваших писателей прозвучала бы кощунством. Тоска, которой не выразить словами. Всё в прошлом, в воспоминаниях. Три вдовы — три жизни. Не полноценные жизни, а полужизни, и даже не полужизни, а клочья, обрывки. Каждая из них начиналась так хорошо, так поэтично, сверкнула на мгновение и — погасла!.. О себе я не говорю. Меня нет. То-есть, я хожу туда каждый день, просиживаю с ними ночи напролет, мы говорим о промелькнувших счастливых днях, вспоминаем разные разности: о моем дорогом друге Пине, о честном и таком благородном Шапиро, о герое Мише Грузевиче, о котором газеты потом писали, что в своей области, в химии, он был гений… Я ухожу от них каждый раз с наболевшим сердцем, и сам себя спрашиваю с досадой: почему я так глупо проиграл свою жизнь? Где и когда совершил я первую свою ошибку и когда, наконец, свершится последняя? Люблю я их всех троих и дороги они мне все трое, и каждая из них могла быть моей, а может еще и сейчас… И каждой из троих я и мил, и ненужен, и необходим, и навязан. Стоит мне один день не притти, как разразится скандал, а засижусь на лишних полчаса, меня бесцеремонно выпроводят, попросту предложат убраться. Ничего не делают, не спросив меня, но если я в чем-нибудь упрекну, скажут, что я во всё вмешиваюсь… Я вспыхиваю, убегаю домой, запираюсь у себя со своей кошкой, прислуге наказываю, что если будут ко мне звонить, пусть отвечает, что меня нет, что я уехал. Опять принимаюсь за свой дневник. Тридцать шесть лет подряд веду я дневник. Интересный дневник, будьте уверены. Для себя я веду дневник, не для других. Подождет еще ваша литература, покуда удостоится такой книги! Вам я, может быть, когда-нибудь и покажу ее, другим — ни за какие блага!..

Однако не проходит и получаса, как ко мне стучатся.

— «Кто там?» — «Девушка от вдов пришла, звать вас к обеду. Что сказать?» «Скажите, что сейчас приду».

Ну, что вы теперь скажете, господин мой любезный. Как насчет вашей «психологии»?.. Торопитесь уходить? Идемте, я с вами. Мне надо быть у трех вдов. Одну минуту, скажу только, чтоб кошке дали покушать, а то я там чего доброго и до утра засижусь. Ми играем в «ералаш», иногда в преферанс. Играем на деньги. И каждому хочется выиграть! А сделает кто-либо неудачным ход — пощады нет, — ни мне от них, ни им от меня. Всякий неправильный ход, когда в карты играем, меня в ярость приводит: я готов уничтожить того, кто промахнулся.

Ну, что означает ваша улыбка? Поверьте, знаю о чем вы сейчас думаете. Я ведь вас насквозь вижу, но что с того? Вы сейчас думаете обо мне: «Старый, старый холостяк, брюзга»…

Вот и вся история о трех вдовах.

Перевел М. А. Шамбадал