Шолом Алейхем - Три вдовы

Зря вы на часы поглядываете. Я все равно сегодня больше рассказывать не буду. Мне пора: вдовы нивесть что подумают. А захотите послушать историю вдовы номер три, — ничего с вами не случится, если вы пожалуете ко мне. За полы я вас тащить не стану! Сами придете… До свидания! Вот и всё — о вдове номер два.

3. Вдова номер три

— Хорошо, что вы пришли ко мне как раз в такое время, когда я дома. То-есть, дома-то я всегда, но занят обычно своими делами. У каждого человека свои привычки. Я, например, привык, когда ем, чтобы против меня сидела кошка. Без кошки я и есть не стану. Кис-кис-кис! Как вам нравится моя кошка? Умница! Сама ничего не возьмет, хоть золото перед ней кладите! А шерстка! Как вам нравится шерстка? Что? Вы не любите кошек? Это вам еще в хедере внушили… Знаем мы эти истории! Не оправдывайтесь. Чай пьете с молоком? Или так? Я пью с молоком… Брысь… Ко всем чертям! Ничего так не любит, как молоко! Масло не тронет, а молоко, непременно лизнет.

Вы знаете, — я не люблю предисловий, но на сей раз без него не обойдется… Вот не люблю, когда улыбаются. Смейтесь, сколько угодно, только, прошу вас, не улыбайтесь. Вы помните всё, что я вам рассказывал? Может, забыли, скажите не стесняйтесь. Люди покрупнее нас с вами и то, случается, забывают. Боюсь, что придется вкратце повторить всё сначала.

У меня был товарищ Пине, у него была жена Пая, была у них дочь Роза. Товарищ мой умер, Пая осталась вдовой. А я был ей близким человеком. Она была мне по сердцу, да и я — ей. Но мы об этом не говорили. Так прошли лучшие годы. Тем временем Роза, дочь ее, выросла, и я полюбил ее. Подвернулся молодой человек Шапиро, хороший бухгалтер и прекрасный шахматист, и Роза в него влюбилась. Тогда я поссорился с матерью и ушел с намерением больше туда не являться до конца жизни. Слова своего я не сдержал, и тут же, на следующий день, снова явился и попрежнему оставался близким человеком, справил свадьбу Розы с этим Шапиро, который был полновластным хозяином в делах своих принципалов и даже подписывал за них векселя. Но они разорились и удрали в Америку, а его оставили в долгах. Шапиро покончил с собой, а Роза осталась вдовой. Итак вот вам две вдовы. И точно так же, как ее мать Пая, вдова номер один, осталась после смерти Пине с маленьким ребенком Розочкой, дочь Роза, вдова номер два, осталась с маленьким ребенком Фейгеле, которая родилась через три месяца после смерти Шапиро. И все мы крепко любили эту девочку, целиком посвятили себя ей, и нам некогда было думать о себе и о моем романе с вдовой номер два, с Розой, о романе, который тянулся долго-долго: пусть, мол, Фейгеле подрастет, станет взрослой, а там видно будет. А когда Фейгеле подросла и стала взрослой… Очень прошу вас, когда я что-нибудь рассказываю, не заглядывать в книгу, это же неприлично. Прошу вас внимательней слушайте, что вам рассказывают, потому что тут-то и начинается новая история.

Думайте обо мне, что угодно, но ни фанатиком, ни упрямцем я никогда не был. Я всегда шел в ногу с эпохой. Никогда не отставал, не тянул назад, как иные, что сетуют на молодое поколение с его новыми стремлениями.

Терпеть не могу этих старых умников с их вечными претензиями: как же это яйца курицу учат? Кто старше яйцо или курица?.. Глупцы! Именно потому, что яйцо моложе, оно и ценнее! Оно способнее! Умнее! И конечно же, мы, старое поколение, должны хорошенько прислушиваться к тому, что молодые говорят нам, потому что они молоды, свежи, они учатся, исследуют, ищут, находят, открывают. А как же? Так, как вы, что ли, плесенью и мохом поросшие мудрецы, что кроме древних фолиантов ничего не замечают и не знают — закостенелые какие-то! Сержусь я, правда, на молодых, на нынешних за то, что они нас уже и вовсе не признают, ни во что не ставят, говорят, что мы не только ослы, а попросту — ничто. Мы не существуем! Нас нету! Нету — и дело с концом!.. Представьте себе, — приходят к нам, то-есть, к вдовам, или, вернее, к нашей Фейгеле трое молодых цуциков. Студенты они или не студенты, — чорт их знает! Носят черные рубашки, волос не стригут, кто они такие — не говорят, языки у них острые, а Карл Маркс — у них бог, не пророк, а бог! Ну, что же, — бог так бог! Руки на себя я из-за этого не наложу. Тем более, что и сам я не чужд социалистических идеалов, я и сам знаю, что такое капитал, что такое пролетариат, экономическая борьба и тому подобные вещи… А если хотите, то и сам я… Не радуйтесь, не бундовец, упаси бог, но и не хромоногий сапожник!

Итак, приходят они к нам каждый день, эти три парня, о которых я рассказываю. Одного звать Финкель, второго Бомштейн, а третьего — Грузевич. А ходят они к нам, как к себе домой, потому что обе вдовы, и мать и дочь, когда к ним кто-нибудь приходит, не знают куда его усадить, готовы душу отдать! А тем более такие три сокровища, из которых один несомненно кандидат в женихи для Фейгеле. То-есть, кандидаты они все трое, но не может же Фейгеле иметь трех женихов, должен же быть один кто-нибудь. Вот и угадай, кто же этот единственный, когда о нем даже заикнуться нельзя, упаси бог! Спрашивать они тоже никого не спрашивают. Да и кого спрашивать? Мать? Но что для них мать? Молодая женщина с красивым лицом, да и только. Бабушку? А что для них бабушка? Бабушка для них — это лишь хозяйка, ее обязанность следить за тем, чтобы гостям было что поесть и попить, и не только поесть и попить, но и наесться и напиться… Ну, а обо мне и говорить не приходится. Что я для них? Лишний стул за столом и больше ничего. Хоть бы словом со мной когда-нибудь перекинулись! Разве что за столом солонку, сахарницу или спичку попросят, — и то без слов, без «пожалуйста», — махнут рукой, как глухонемому, или подставят губы, когда вы папиросу закурите, — и всё! Иной раз застанут меня одного. Тогда они усаживаются втроем и начинают беседовать. Хоть бы слово мне сказали, из вежливости, что ли! Ничего! Как будто нет меня! Ну, а я, вы сами понимаете, и подавно первый не начну с ними разговора, я к ним подлаживаться не стану и угождать им, как иные, льстивыми словечками да сладкими улыбочками не буду. Не родился еще на свет божий такой человек, перед которым я бы унижался, — не потому, что я гордец… А если, скажем, и гордец… Называйте, как хотите, — меня ваше мнение не так уж интересует! Однако, я не люблю, когда говорят о себе. Я рассказываю вам об этих трех щелкоперах, — что за звери такие. Однажды я как-то ненароком спросил, кто из них играет в шахматы, — надо было вам посмотреть их лица! Послушали бы вы как они расхохотались! Казалось бы, что тут такого? Можно быть социалистом и играть в шахматы. Карл Маркс, я думаю, не обиделся бы! А вот поговорите с ними… Нет! Я не о них… Меня возмущает она, наша Фейгеле, она смеется с ними заодно? Почему всё, что они говорят, для нее «святая святых», будто сам господь изрек это на горе Синайской? И что это за кумиров нынешняя молодежь себе создала, что за фанатизм такой, Карл Маркс — учитель, а мы его верные последователи. А кроме Маркса никого больше на свете нет? А где же Кант? Где Спиноза, куда девался Шопенгауэр, где Шекспир, Гейне, Шиллер, Спенсер и еще сотни великих людей, которые тоже в свое время не одно умное слово сказали? Пусть не столь мудрое, как Карл Маркс, но ведь и глупостей особенных они не болтали. Я, надо вам сказать, не из таких, которые позволяют наступать себе на мозоли, я не люблю, когда задирают нос, и поэтому мне иногда нравится делать наперекор. Ты — так, а я — этак! Ты говоришь одно, а я — другое, и поступай со мной, как хочешь! Услыхал я однажды их разговор о том, что граф Толстой — ничтожество. Я не принадлежу к горячим последователям Толстого, я не приверженец его философии и нового учения о Христе. Но как художник Толстой для меня не ниже Шекспира. Если вы со мной не согласны, пожалуйста. Вы ведь меня не знаете… Вот я нарочно приношу книгу Толстого и даю ее Фейгеле почитать. Посмотрели бы вы с какой гримасой Фейгеле оттолкнула Толстого! В чем дело? Ни Финкель, ни Бомштейн, ни Грузевич не признают Толстого.

Тут уж я не стерпел (я, когда надо, могу и созорничать) и на всех троих ополчился!..

Ну-ну! Как они вспыхнули! Задень самого святого из святых, его приверженцы спокойней отнеслись бы!

Вмешались в спор обе вдовы, — иначе дошло бы до крупного скандала! Потом, однако, я понял, что сглупил, и пришлось мне перед ними извиняться. А знаете почему? Потому, что этого хотела Фейгеле! А когда Фейгеле захочет чего-либо, то ее желание во что бы то ни стало будет исполнено. Вот скажет она сегодня, к примеру, чтобы я этот дом в другое место перенес, значит, никаких разговоров быть не может!

Эта девушка меня не только зачаровала, она меня поработила, подавила мою волю, превратила в раба, в автомата. И не только меня, но всех нас она ошеломила своим замужеством… Избранником ее оказался Грузевич, химик третьего курса, паренек неплохой, то-есть, звезд с неба не хватал, но — ничего! Бывает и хуже! Во-первых, он был из порядочной семьи. Это весьма существенно. Говорите, что хотите, но это само по себе не лишено смысла. Успокойтесь, я не о знатности говорю. Я указываю только на то, что происхождение тоже кое-что да значит. Если вы происхождения сомнительного, скажем, — из невежественной семьи, то будь вы образованы, как сам творец мирозданья, всё равно останетесь грубьяном. Об остальных достоинствах Грузевича я не говорю. А вообще эти ребята, надо правду сказать, покуда держатся своего, — и честны по-настоящему, и порядочны, и благородны. Но вот как выбьются в люди — их не узнаешь, они, — эти самые «бывшие» порой становятся хуже, в тысячу раз хуже, простого смертного! Потому что простой смертный, если вас одурачит, он хоть постарается смыться, а «бывший», если обжулит вас, то приведет тысячу доказательств, что жулик вы, а не он…