Синклер Льюис - Главная улица

— Я сама буду стоять за прилавком, и есть лица, которые предлагают нам деньги.

Что это были за «лица», она и сама не знала.

Рэй сделался компаньоном в шестой доле.

Теперь он встречал покупателей прямо в салоне, с достоинством приветствуя мужчин и не лебезя перед женщинами. Он либо вкрадчиво убеждал посетителей купить что-нибудь, им совершенно ненужное, либо же просто стоял, задумавшись, в глубине магазина и сиял, чувствуя себя настоящим мужчиной при воспоминании о страстных восторгах Вайды.

Единственное, что в ней осталось от прежней Вайды, отождествлявшей себя когда-то с Кэрол, было чувство ревности, которое она испытывала, когда видела Рэйми и Кенникота вместе и соображала, что некоторые, наверное, ставят Рэйми ниже Кенникота. Кэрол, например, явно смотрит на него свысока.

Ей хотелось крикнуть: «Нечего тебе важничать! Мне твой противный старый муж задаром не нужен.

У него нет и толики духовного благородства моего Рейми!»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Всего загадочнее в человеке не то, как он воспринимает похвалы или, скажем, любовь, а то, чем он ухитряется заполнить, бездействуя, все двадцать четыре часа в сутки. Для пароходного грузчика это непонятно в клерке, для лондонца — в бушмене. Это же самое было непонятно для Кэрол в замужней Вайде. У самой Кэрол был ребенок и большой дом. В отсутствие Кенникота она вела за него все телефонные разговоры да еще читала все, что попадало ей в руки, тогда как Вайда теперь ограничивалась газетными заголовками.

Но после тусклого ряда лет, прожитых в пансионе, Вайда изголодалась по домашней работе, по самым мелким и надоедливым ее сторонам. Она не держала и не хотела держать прислуги. Она варила, пекла, подметала, стирала скатерти, и все это с торжеством химика, очутившегося в новой лаборатории. Для нее очаг был поистине алтарем. Она прижимала к груди жестянки с консервированным супом, неся их из лавки домой, и выбирала швабру или свиную грудинку с таким видом, будто готовилась к большому приему. Она опускалась на колени перед ростком фасоли в своем огороде и бормотала: «Я вырастила его собственными руками, я дала миру эту новую жизнь».

«Я рада видеть ее такой счастливой, — печально думала Кэрол, — мне следовало бы брать с нее пример. Я боготворю своего малютку, но домашняя работа… Мне еще повезло. Насколько мне легче, чем женам фермеров на новых местах или тем людям, что ютятся в трущобах».

Надо сказать, что еще не отмечен такой случай, когда кто-нибудь получил бы большое длительное удовлетворение от сознания, что ему живется легче, чем другим.

Свои двадцать четыре часа Кэрол тратила на то, чтобы встать, одеть ребенка, позавтракать, договориться с Оскариной о том, что купить в лавках, вынести ребенка на крылечко поиграть, сходить к мяснику за бифштексом или свининой, выкупать ребенка, прибить к стене полочку, пообедать, уложить ребенка спать, заплатить за доставку льда, часок почитать, погулять с ребенком, зайти к Вайде, поужинать, уложить ребенка, заштопать носки, послушать, как Кенникот, зевая, рассказывает про глупость доктора Мак-Ганума, который пытался с помощью своего дешевенького рентгеновского аппарата лечить подкожную опухоль, починить юбку, послушать сквозь сон, как Кенникот возится с топкой, попытаться прочесть страничку из Торстена Веблена, — и день кончался.

Кроме тех минут, когда Хью особенно шалил, или плакал, или смеялся, или удивительно взрослым тоном говорил: «Люблю мой стульчик», — она неизменно испытывала расслабляющее чувство одиночества. Она больше уже не гордилась этим. Она была бы рада достигнуть умиротворения и, как Вайда, быть довольной своим городом и подметанием полов.

Кэрол поглощала неимоверное множество книг, взятых из публичной библиотеки и выписанных из Сент — Пола. Вначале Кенникота тревожила эта страсть покупать книги. Книга — всегда книга, и если в библиотеке их целые тысячи, и притом бесплатно, то какого черта тратить на них деньги? Однако через два-три года он успокоился, решив, что это одна из странностей, приобретенных Кэрол на службе в библиотеке, и что от этой странности она едва ли когда-нибудь избавится.

Вайда Шервин весьма неодобрительно относилась к большинству авторов, которыми зачитывалась Кэрол. Это были молодые американские социологи, молодые английские реалисты, русские бунтари; Анатоль Франс, Ромен Ролан, Нексе, Уэллс, Шоу, Ки, Эдгар Ли Мастерс, Теодор Драйзер, Шервуд Андерсон, Генри Менкен и разные другие ниспровергатели основ — философы и писатели с которыми повсюду — в роскошных студиях Нью-Йорка, на фермах Канзаса, в гостиных Сан-Франциско и в негритянских школах Алабамы — советуются женщины. Знакомясь с ними, она преисполнилась теми же неясными желаниями, что и миллионы других женщин, той же решимостью выработать в себе классовое самосознание, но только не могла понять, принадлежность к какому, собственно, классу ей нужно осознать в себе.

Чтение, несомненно, способствовало критическим наблюдениям Кэрол над Главной улицей Гофер-Прери и всех соседних городишек, виденных ею во время поездок с Кенникотом. В ней постепенно слагались определенные убеждения. Они приходили непоследовательно, как обрывки отдельных впечатлений, в минуты, когда она ложилась спать, делала маникюр или ждала Кенникота.

Эти убеждения она изложила Вайде Шервин, то есть Вайде Вузерспун, сидя с нею у батареи над миской орехов из лавки дяди Уитьера. В этот вечер ни Кенникота, ни Рэйми не было в городе: вместе с другими нотаблями ордена Древних спартанцев они отправились на открытие новой орденской ложи в Уэкамине. Вайда пришла ночевать. Она помогла Кэрол уложить Хью, все время охая над тем, какая у него нежная кожа. Потом они болтали до полуночи.

То, что Кэрол говорила в этот вечер и что она мучительно продумала, шевелилось одновременно в умах женщин десяти тысяч других «Гофер-Прери». Ее формулировки не были точным решением, а лишь смутным видением трагической обреченности. Она излагала мысли не настолько связно, чтобы их можно было передать ее же словами. Ее речь была уснащена вставками: «вот видите ли», «вы понимаете, что я хочу сказать», «я не знаю, ясно ли я выражаюсь». Но мысли были все — таки очень определенные и проникнутые возмущением.

Из прочитанных популярных рассказов и виденных пьес Кэрол усвоила, что у провинциальных американских городков две свято хранимые особенности. Первая, о которой ежечасно трубят десятки журналов, состоит в том, что они являются последним прибежищем истинной дружбы, честности и милых, простодушных невест. Поэтому все мужчины, выдвинувшиеся на поприще живописи в Париже или в финансовой сфере в Нью-Йорке, рано или поздно устают от шикарных женщин, возвращаются в свои родные городишки, объявляют столицы порочными, женятся на подругах своего детства и, в общем, счастливо доживают дни в родных местах.

Вторая особенность — это их внешний облик: мужчины с бакенбардами, на газонах чугунные собаки, глазированные кирпичи фасадов, игра в шашки, горшки с геранью, расшатанная плетеная мебель и потешные, хитрые старики. Так изображаются маленькие города в водевилях, на рисунках иллюстраторов и в газетной юмористике, но из действительной жизни такие городки исчезли уже сорок лет назад. Маленький город времен Кэрол привык думать не о барышничестве лошадьми, а о дешевых автомобилях, телефонах, готовом платье, силосе, клевере, кодаках, граммофонах, кожаных креслах, призах за игру в бридж, нефтяных акциях, кино, спекуляциях землей, о собрании сочинений Марка Твена с неразрезанными страницами, а также о политике в упрощенно-благородном изложении.

Какой-нибудь Кенникот или Чэмп Перри удовлетворяется такой провинциальной жизнью, но, кроме них, есть сотни тысяч молодых людей, и особенно женщин, которые отнюдь не могут признать себя удовлетворенными. Более энергичные из них (а также счастливые вдовы!) бегут в большие города и вопреки тому, что пишется в романах, остаются там навсегда, редко возвращаясь даже на отдых. Самые ярые патриоты маленьких городков в старости покидают их, если только могут себе это позволить, и едут доживать свой век в Калифорнию или в большие центры.

И виною этому, утверждала Кэрол, вовсе не провинциальные бакенбарды. В них нет ничего забавного. Все дело в стандартизованном, не знающем вдохновения и риска образе жизни, в вялом однообразии речи и обычаев, в безусловном подчинении духа требованиям респектабельности. В мертвящем самодовольстве… в благодушии успокоенных мертвецов, презирающих тех, кто живет, кто движется, снует туда и сюда. Все дело в безоглядном отрицании, возведенном в ранг единственной добродетели. В запрете на счастье, в рабстве, добровольном и всемерно оберегаемом. В скуке, которой поклоняются, как божеству.