Герхарт Гауптман - Атлантида

Бледность разлилась по лицу Фридриха, он испытал приступ дурноты, широко раскрыл глаза, вылезавшие из орбит со странным выражением тревоги и ужаса, ощутил легкую дрожь и в испуге крепко ухватился за руку друга, чувствуя, что здесь, в парке, почва начинает уходить у него из-под ног.

— Со мной такого не бывало, — сказал он. — Наверно, последствия этой истории.

Петер Шмидт отвел друга к ближайшей скамейке. Руки у Фридриха онемели, на лбу выступил холодный пот, и он внезапно потерял сознание.

Когда Фридрих пришел в себя, ему понадобилось какое-то время, чтобы понять, где он находится. Он произносил обращенные к кому-то слова и был уверен, что видит перед собой жену, детей и своего отца в полной генеральской форме. После того как сознание наконец окончательно вернулось к нему, он настоятельно попросил друга сохранить случившееся в тайне. Петер Шмидт обещал выполнить эту просьбу.

Фриз дал такое объяснение:

— Нервы мстят за перегрузку и перенапряжение. Фридрих сказал, что, хотя он унаследовал и от отца, и от матери прекрасную конституцию, за последнее время, то есть за лето, осень и часть зимы, на него свалилось столько бед, что он, собственно говоря, уже давно был готов к такому коллапсу.

— Полагаю, — добавил Фридрих, — это повторится. Лишь бы только не повисло навеки на мне.

— Да, — возразил Петер Шмидт, — повторится, но затем навсегда исчезнет, если проживешь несколько месяцев спокойно.

Через некоторое время прежняя оживленность вернулась к друзьям, и они обратились к другим предметам беседы. Врач Петер Шмидт стал отныне тщательно избегать разговоров о кораблекрушении.

— Тут рядом ателье Риттера, — сказал вдруг Петер Шмидт, — и если не возражаешь, можем зайти к нему.

Фридрих не возражал, но попросил еще раз не говорить ни слова о последнем инциденте.

— Кстати, — сказал он, — очень хитро поступил я, а вернее, наш закулисный руководитель там над нами, что подождал с этим роковым припадком, пока ты не оказался возле меня.

Петер Шмидт обратил внимание на веру Фридриха в предопределение, которая явилась, очевидно, плодом его мытарств в океане и много раз обнаруживалась за несколько последних часов.

Улица, на которой находилось ателье Бонифациуса Риттера, вела к Центральному парку. Войдя в ателье, Фридрих и Петер Шмидт сначала попали в мастерскую гипсовых отливок. У работавшего здесь формовщика был на голове самодельный бумажный колпак, к которому, как и к халату, к торчавшим из-под него штанам и к шлепанцам, прилипли кусочки гипса. На стенах были развешаны посмертные маски, слепки с деталей различных античных скульптур, с анатомических препаратов, с человеческих конечностей. Гости увидели здесь человека атлетического телосложения с могучей обнаженной грудью, чье изображение было уже наполовину готово. Когда формовщик удалился, чтобы доложить об их приходе, атлет вдруг заговорил на истинно саксонском диалекте:

— На что только не пойдешь, господа хорошие, чтобы на корочку хлебца денег наскрести! Родом я из Пирны. В этом проклятущем Нью-Йорке, скажу я вам, нашему брату не до смеха. По первости я разрывателем цепей работал. А потом у хозяина банкрот получился, и теперь весь мой инструмент без дела валяется. Это, значит, все палки железные, да гири, да еще всякая всячина, что мне для работы нужна. Я ведь шесть центнеров на брюхе держу.

Риттер, сказал формовщик, просит гостей пройти к нему.

Их провели через комнату, где статная молодая дама работала над каким-то бюстом. Это был скульптурный портрет человека, которому уже больше не надо было позировать: бюст в глине был почти готов. Следующая комната была занята рабочими-мраморщиками; не поднимая головы, стуча и наполняя грохотом все помещение, они трудились над кусками мрамора различного размера. Затем гости поднялись по запыленной винтовой лестнице в комнату с дневным светом, где их встретил Бонифациус Риттер.

Не скрывая радости и по-девичьи краснея, он тепло поздоровался с Фридрихом и доктором Шмидтом и пригласил их следовать за ним. Они прошли в небольшую комнату, куда свет проникал через единственное окно, какие встречаются в старинных французских церквах. Низкий потолок был отделан кессонами мореного дуба, а стены обшиты деревянными панелями. В длину около половины комнаты занимал тяжелый дубовый стол, а вокруг него с трех сторон у стен стояли скамьи.

— Здесь, как видите, — сказал Риттер, — уютный уголок в немецком духе, словно бы перенесенный из наших родных мест. Это дело рук Вилли Снайдерса. Он все задумал, свез по частям и устроил.

Как бывший студент и истинный немец Фридрих был ошеломлен и восхищен увиденным, ибо, хотя комната и походила на обиталище святого Иеронима, все здесь в то же время заставляло вспоминать священный сумрак винных погребков в далекой Германии. Вскоре это сходство еще усилилось: с бутылкой старого рейнвейна и бокалами в руках появился подмастерье каменотеса в синем фартуке; его вполне можно было принять за винодела.

Время традиционной утренней кружки уже давно миновало, но на друзей вдруг пахнуло поэтическим духом старинного немецкого обычая. Бесшабашная удаль надолго овладела Фридрихом. Он с жадностью набросился на мгновения, дарованные этим днем, и был готов отдать за них все свое прошлое и все будущее. Мысли о лучших, самых счастливых временах юности всплыли в сумраке этой комнаты. Поэтому он с таким восхищением поднял бокал и, устроившись поудобнее, произнес с видом заправского кутилы:

— Как хотите, господин Риттер, но вам меня отсюда не выгнать! И вообще, — добавил он, — сначала мне хотелось бы взглянуть на ваши работы.

— С этим дело терпит, — весело возразил Бонифациус Риттер.

Затем он принес большой альбом и попросил Фридриха и Петера Шмидта занести в него свои имена. Когда эта процедура была совершена, он достал из стенного шкафа резную работу Тильмана Рименшнейдера,[70] немецкую мадонну, нежный овал прелестного личика которой мог бы скорее принадлежать настоящей немецкой Гретхен.

Риттер объяснил, что Вилли, как он рассказал, приобрел ее у одного мерзавца, нью-йоркского таможенного чиновника родом из Германии. Ценная эта работа, по словам чиновника, находилась в ратуше Оксенфурта, и его отец, столяр, воспользовавшись ремонтом, оставил ее у себя, заменив другой, свежеокрашенной, которой добропорядочные обитатели и обитательницы Оксенфурта были чрезвычайно рады, приняв ее за омоложенный и улучшенный оригинал.

— Так говорит Вилли, — закончил, смеясь, свой рассказ Риттер. — За правильность этой версии я ответственности не несу. Одно, во всяком случае, несомненно: это подлинный Рименшнейдер.

От скульптуры вюрцбургского мастера исходило ни с чем не сравнимое очарование, соединившееся с прелестью чудесно обставленной комнатки и золотым сверканием в зеленоватых бокалах, и вот из далеких глубин забила ключом красота немецкой отчизны, красота, неведомая среднему немцу.

В комнату, наполняя ее шумом, вошел Вилли Снайдерс.

— Ну, братец мой Риттер, — затараторил он, приветливо поздоровавшись с гостями, — ежели ты думаешь, что у меня нет жажды, то ты не больно хорошо мозгами ворочаешь.

Он поднес к глазам бутылку.

— Нет, вы только поглядите на этого типа! Откупорил без меня одну из двадцати бутылок йоганнисбергера, которые получил от чикагского свиноторговца в придачу к плате за портрет его горбатенькой дочери. Раз уже первая бутылка испустила дух, значит, надо и вторую раздраконить.

Вилли Снайдерс пришел прямо с работы: он трудился сегодня в том бюро фирмы своего шефа, где готовят эскизы интерьеров.

— А теперь, господа, — воскликнул он, — скажите-ка честно, плох разве этот наш погребок?

Затем, указав на маленькую мадонну, прибывшую с берегов Майна, из Оксенфурта, он спросил гостей, не находят ли они, что она милашка, и, не дожидаясь ответа, сам сказал, что таких красоток, ей-богу, поискать надо. Сам же он, заявил Вилли, собирает одних лишь японцев, и, глядя на лицо брызжущего энергией чернявого немца-японца, как-то сразу же хотелось этому верить. Покамест, добавил Вилли, он гол как сокол, и потому начал лишь с собирания японских гравюр на дереве, но годика через три-четыре наскребет нужный капиталец, и помчится тогда коллекция японская на всех парах. Ведь в смысле искусства ни один, мол, народ с этими чертовыми япошками не сравнится!

— А теперь, — обратился он к другу, — я тебе вот что скажу. Ежели ничего против не имеешь, я сюда мигом приволоку Лобковица, а главное, мисс Еву. Ей уж больно хочется с героем «Роланда» познакомиться. Она мне это сейчас сама сказала, когда я через ателье шел.

Не дожидаясь ответа, он ушел и вскоре вернулся вместе с Лобковицем, работавшим у Риттера, и ученицей последнего, мисс Евой Бернс, англичанкой из Бирмингема.