Герхарт Гауптман - Атлантида

Сделав это наблюдение, Фридрих ощутил беспокойство, закурил и стал кусать себе губы. Он был в доме один с Ингигерд Хальштрём. Фридрих опять со всей силой ощутил, какие неожиданные повороты может совершать жизнь. Такого положения дел, такой возможности, как эта, он вряд ли надеялся добиться за недели и даже месяцы, и меньше всего в бешеном нью-йоркском водовороте. После корабельной и городской суеты и после шума океана он вдруг оказался окруженным мирной идиллией. А в это время каждый из четырех миллионов жителей этого города со страстью и с ни с чем не сравнимым упорством делал свои собственные дела или тащился в железном ярме обязанностей, не видя и не слыша ничего, что встречалось ему на пути.

Беспокойство его росло, он не мог оставаться на месте. Каждый нерв, каждая клетка его организма были сейчас возбуждены, затронутые какой-то силой, устремлявшейся к нему со всех сторон. Такой силе, проникающей сквозь полы, потолки и стены, люди дали различные имена. Говорили о магнетизме, о флюидах, об электрических разрядах, действие которых Фридрих ощутил как раз сейчас, когда в поисках успокоения присел перед камином. Дело в том, что стоило ему только приблизить каминные щипцы к чему-то железному, как сразу же с потрескиванием выскакивали искры. Казалось, что вся комната заряжена электричеством. Достаточно было кончиками пальцев слегка коснуться коврика у камина, и вот уже летят искорки и раздается такой звук, будто кто-то плеткой хлестнул.

«Ага! — подумал Фридрих и улыбнулся. — Вот они, крестьяне-светоробы!» Где же он читал о них, об этих плутишках, ломал голову Фридрих, пока не вспомнил наконец сон в каюте «Роланда».

— Мужичок-светороб, что замыслил, скажи! — произнес он вслух и стал ловить искры таким манером, как поступают люди с мухами, когда те выводят их из терпения. Но вот уже целый рой этих искр проник ему в кровь. Он встал и вышел в коридор.

Довольно долго Фридрих стоял там, держась обеими руками за нижние столбики лестничных перил. Наконец прижался к ним головою, чувствуя, как все тело у него бьется в ознобе.

Наступил момент, когда он понял страстный язык своего тела, чьи требования одобрил повелительный голос души. Это был решительный прорыв неудовлетворенного, сдерживаемого желания. В своднической утренней тишине чужого дома оно вдруг получило неотразимую власть.

И он вошел в комнату, где Ингигерд у камина сушила копну своих белокурых волос.

— Ах, господин доктор! — испуганно воскликнула она, увидев его.

Но едва она взглянула своими искрящимися глазами на тяжело дышащего молодого человека, как на лице ее сразу же отразилось желание безоговорочно принадлежать ему, раствориться в нем, сгинуть.

Это зрелище лишило Фридриха, у которого слились воедино воля и всепожирающая страсть, всякой способности осознавать происходящее и принимать решения. Наконец, утоляя безумную жажду и гася адское пламя, сжигавшее его душу, он с каким-то звериным воплем ринулся в волны любви, не сразу приносящие прохладу и освобождение.

Было уже около одиннадцати часов, когда домоправительница Петронилла вернулась домой в сопровождении какого-то светловолосого человека. Он был одет без общепринятой тщательности, на жилистых руках не было перчаток, ноги были обуты в грубые ботинки. Волоча за собою левой рукой мокрый зонт, держа в правой поношенную фетровую шляпу, широко расставляя ноги, он шумно шагал взад-вперед, посвистывая весьма искусно, с видом человека, который в клубе немецких художников чувствует себя как дома.

Этот ранний посетитель был Петер Шмидт, которого там, в океане, Фридрих видел во сне. Он приехал из Меридена в Нью-Йорк, чтобы повидаться с Фридрихом, чье имя нашел в списке спасенных пассажиров «Роланда». Он знал о знакомстве Вилли Снайдерса с Фридрихом со времени, когда они были в ролях учителя и ученика, и легко догадался, где может найти друга.

Первым вопросом Фридриха, после того как немного улеглась радость встречи, было:

— Ты веришь в телепатию, сын мой?

— В телепатию? Никоим образом! — ответил фриз и продолжил, расхохотавшись: — Мне ведь только тридцать, дружище! И я еще с ума не спятил! Надеюсь, какой-нибудь новоявленный мистер Слэйд не затуманил тебе мозги, как когда-то в Лейпциге блаженной памяти старику Цёлльнеру.[69] Или ты пересек океан, чтобы здесь председательствовать на важном сборище спиритов? Тогда, старина, конец нашей дружбе!

Такой тон беседы был для обоих друзей привычен с университетских времен, и он придавал им много сил. Их отношения были свободны от всего, что сужает связи, возникающие на более позднем этапе жизни.

— Не бойся, — ответил Фридрих. — Сборищами спиритов я по-прежнему не интересуюсь, хотя, собственно говоря, то, что я недавно пережил, могло бы меня на это толкнуть. Ты, видишь ли, там в океане предстал передо мною и познакомил меня с затонувшим континентом. Но не будем сейчас говорить о снах!

— Хорошо же ты себя ведешь, — заявил друг, после того как Фридрих подтвердил ему свое присутствие на погибшем «Роланде». — А я-то думал, ты женат, у тебя дети, имеешь практику в Германии, а заодно наукой занимаешься, или же наоборот: занимаешься наукой, а заодно практикуешь и уж меньше всего думаешь о поездке в Америку, которая тебя никогда вроде бы не привлекала.

— Разве нет в том чего-то мистического, когда вдруг происходит встреча непредсказуемым образом в непредсказуемое время и в непредсказуемом месте? И не кажется, кроме того, что поистине реальный, поистине подлинный отрезок жизни в восемь лет разом превращается в ничто?

Фриз напомнил, что оба они парипатетики, а посему, мол, не худо бы прогуляться по улицам Нью-Йорка. У Ингигерд ближайшие часы должны были уйти на переговоры с посланцами различных магазинов, и она сказала только, что надеется увидеться с Фридрихом во время ленча. И друзья зашагали по подметенным асфальтовым путям под голыми заснеженными деревьями, по лужайкам Центрального парка, тоже заснеженным, оглушаемые яростным тысячекратным шумом, стоявшим в воздухе безумного города.

Можно было подумать, что они продолжают разговор, прерванный всего полчаса тому назад. Фридрих не скрыл от друга, что внутри у него все выкорчевано и разодрано. Готовность к смирению он назвал последним и самым ценным выигрышем в жизни — утверждение, которое начисто отрицал его друг.

— Вот тебе! — сказал Петер Шмидт, разворачивая только что купленную толстенную газету. — «Роланд», «Роланд»! Целыми столбцами, даже страницами!

Фридрих схватился за голову.

— Да, — сказал он. — Неужели я правда там был?

— Да еще как! — промолвил Фриз. — Вот жирным шрифтом: «Доктор Каммахер совершает чудеса храбрости!» Черт возьми, тебя тут даже нарисовали!

Художник редакции — то была «Уорлд» или «Сан» — изобразил несколькими штрихами пера молодого человека, выглядевшего точно так же, как миллион ему подобных. По веревочной лестнице он спускался с борта наполовину затонувшего парохода в лодку, неся на руках молодую даму в одной рубашке.

— Ты вправду все это проделал? — спросил Петер Шмидт.

— Не думаю, — ответил Фридрих. — Но вообще-то должен признаться, что не все подробности катастрофы могу сейчас припомнить.

Фридрих остановился. Он был бледен и сказал, стараясь разобраться в своих мыслях:

— Не знаю, что чудовищнее в таком событии: что оно действительно произошло, или что тот, кто при этом присутствовал, постепенно все переваривает, даже забывает! — Затем он продолжил, все еще не сходя с места: — Чем больнее всего ударяет такая беда? Тупой бессмысленностью, беспредельной грубостью и жестокостью. Теоретически нам хорошо известно, что природа бывает жестокой, но когда столкнешься с этой жестокостью на деле, во всем ее реальном объеме, то жить дальше не сможешь, если будешь о ней вспоминать.

Где-то и как-то, сказал он, даже самый просвещенный человек еще верит в нечто, именующееся всемилостивым богом. Но такое испытание нещадно, точно железными кулаками, колотит по этому «где» и по этому «как». И у него, Фридриха, внутри есть место, ставшее глухим, слепым, нечувствительным и никак не желающим вернуться к жизни. Это ожесточение обладает такой силой, что, как ему кажется, покуда оно не исчезнет, никакие слова о вере в бога, в человека, в будущее рода людского, в эру счастья и благоденствия и тому подобное не сойдут с уст с такой легкостью, с какой с них слетает всевозможный низкий и предумышленный обман. Ибо к чему все это и ради чего стоит впадать в шиллеровский пафос прославления достоинства человека, его божественного предназначения и тому подобных идеалов, если на долю ни в чем не повинных людей выпадает такая страшная, бессмысленная, несправедливая и непоправимая участь!

Бледность разлилась по лицу Фридриха, он испытал приступ дурноты, широко раскрыл глаза, вылезавшие из орбит со странным выражением тревоги и ужаса, ощутил легкую дрожь и в испуге крепко ухватился за руку друга, чувствуя, что здесь, в парке, почва начинает уходить у него из-под ног.