Иоанн Златоуст - Творения, том 2, книга 2

[1] Все три беседы о свв. Маккавеях произнесены в Антиохии, в каком году – неизвестно.

БЕСЕДА ВТОРАЯ о святых Маккавеях.

Всех святых мучеников восхвалить одним языком невозможно, и хотя бы мы имели тысячи уст и столько же языков, нас недостало бы для этих похвал. Взирая на подвиги семи мучеников, я нахожусь в таком же состоянии, как если бы сребролюбивый человек, стоя при источнике, источающем золото и имеющем семь устьев, захотел исчерпать из него все, но после долгого и невыразимого труда, оставив в нем большую часть, принужден был бы отойти, потому что, сколько ни черпай из источника, в нем остается еще больше. Что же? Если мы не можем воздать по достоинству, то молчать ли нам? Нет, потому что принимающие эти дары суть мученики, которые в рассуждении таких приношений подражают своему Владыке. А как поступает Он? Когда кто-нибудь принесет к Нему дары, то Он соразмеряет награду не с величиной принесенного, но с усердием принесшего. Так поступил Он с известной вдовицей: эта жена положила две лепты, и была предпочтена тем, которые положили много (Лук.21:2-4), потому что Бог взирает не на малость денег, а на драгоценность расположения; денег – две лепты, а расположение дороже тысячи талантов золота. Поэтому смело приступим к похвалам, и, что мы сделали вчера, тоже пусть будет, если угодно, и сегодня. Вчера мы, взяв одну мать, о ней вели всю речь, – сделали же это не с тем, чтобы отделить ее от сонма детей, но чтобы это богатство было у нас безопаснее; так точно поступим и теперь: взяв отдельно одного из сыновей, скажем немного об нем, потому что нужно опасаться, чтобы похвалы семи мученикам, соединившись вместе, подобно семи рекам, не затопили у нас речи. Итак, возьмем одного из юношей, не с тем, чтобы отделить и его от сонма братьев, но чтобы сделать для себя бремя легким; и когда один будет восхвален, то венец будет общим и для прочих, так как все они участвовали в одних и тех же подвигах. Впрочем и сегодня мать непременно войдет в нашу речь, хотя мы не ее касаемся, потому что самая последовательность речи непременно привлечет ее и не допустит, чтобы она оставила детей: если она не отстала от своих чад в подвигах, то не отлучится от них и в похвалах.

Кого же нам взять из семи подвижников? Первого ли, или второго, или третьего, или последнего? Лучше сказать, между ними нет никого последнего, потому что это – сонм, а в сонме не видно ни начала, ни конца; но чтобы сделать восхваляемого более известным, мы скажем о последнем по возрасту. Подвиги их – братские, и дела – сродные; а где сходство дел, там нет первого и второго. Возьмем же последнего по возрасту и равновозрастного по духу, равновозрастного не только братьям, но и самому старцу (Елеазару). Он один из братьев веден был на мучения не связанный, потому что он не дожидался рук палачей, но собственной ревностью предупредил жестокость их, и был веден не связанный. Не был зрителем его ни один из братьев, потому что все они уже скончались; но были у него зрители достопочтеннее братьев – глаза матери. Не говорил ли я вам, что и без нашего усилия мать непременно войдет (в нашу речь)? Вот и привела ее последовательность речи. Это зрелище было так достопочтенно и велико, что и самое воинство ангелов, также и братья смотрели на него, – уже не с земли, а с небес, потому что они сидели увенчанные, как судьи на олимпийских играх, не мнение произнося о борьбе, но готовые принять увенчанного победителя. Итак, он стоял несвязанный и произносил слова, исполненные любомудрия; он хотел обратить тирана к собственному благочестию, но так как не мог, то сделал наконец свое дело – предал себя на мучение. Тот жалел об его юности, а этот оплакивал его нечестие; не на одно и тоже смотрели тиран и мученик, – у них обоих были одинаковы глаза плотские, но очи веры не одинаковы: тот смотрел на настоящую жизнь, а этот взирал на будущую, к которой имел он возлететь; тиран видел сковороды, а мученик видел геенну, в которую тиран имел ввергнуть сам себя.

Если мы удивляемся Исааку, что он, будучи связан и положен отцом, не соскочил с жертвенника и не убежал, видя поднятый на него нож, – то гораздо более надобно удивляться этому мученику, что он не был связан, не имел даже и нужды в узах и не дожидался рук палачей, но сам для себя был и жертвой, и священником, и жертвенником. Посмотрев кругом и не видя ни одного из братьев, он смутился и решился поспешить и достигнуть того, чтобы не отделиться от этого прекрасного сонма. Вот почему он и не дожидался рук палачей; он боялся сострадания тирана, чтобы этот, сжалившись над ним, не отторг его от общества братьев, – поэтому он наперед избавил себя от бесчеловечного человеколюбия. А многое могло тронуть тирана: юность возраста, мучения столь многих братьев, которыми мог бы насытиться и дикий зверь (хотя он не насытился), старость матери и то, что для него не было никакой пользы от казни предшествовавших.

2. Представив все это, юноша предал себя на мучение, которого избегать не следовало, и бросился на жаровню, как бы в источник прохладных вод, считая ее божественной баней и крещением. Как люди, палимые жаром, кидаются в струи холодной воды; так он, пламенея любовью к братьям, устремился на эту казнь.

Притом и мать присовокупила увещание, не потому, чтобы он имел нужду в увещании, но чтобы ты узнал опять твердость этой жены. Она ни при одном из семи сыновей не показала материнской скорби, или лучше, при каждом из них испытала материнскую скорбь; не сказала самой себе: что это? – сонм детей похищен у меня; остался один этот; после него мне угрожает бесчадие; кто же будет питать меня в старости, если этот умрет? – не довольно ли было бы для меня отдать половину, а если не половину, то две части (сыновей)? – неужели и этого, который один остался мне на утешение в старости, неужели и его еще отдам? Ничего такого она не сказала и не подумала, но словесным увещанием, как бы руками, подняв положила сына на жаровню, прославляя Бога за то, что Он принял весь плод чрева ее, и никого не отвергнул, но собрал все плоды с дерева. Итак, я смело могу сказать, что она вытерпела больше детей, потому что у них самое изнеможение убавляло много боли, а она с несмущенным умом и светлым сознанием естественно воспринимала яснейшее ощущение происходившего. И нужно было видеть троякий огонь: один – зажженный тираном, другой – зажженный природой, третий – воспламененный Духом Святым. Не так разжег печь вавилонский тиран, как разжег печь этот тиран для матери; там пищей огня были нефть, смола, охлопье и хворост; а здесь – природа, болезни деторождения, чадолюбие, согласие детей. Не так терзались они, лежа на огне, как терзалась она от любви к детям; и однако она победила силой благочестия; природа боролась с благодатью, и победа осталась на стороне благодати; благочестие преодолело болезни деторождения, и огонь восторжествовал над огнем – духовный над естественным, разженным жестокостью тирана. Подобно тому как морская скала, принимая удары волн, сама остается неподвижной, а волны разбивает в пену и легко уничтожает, так точно и сердце этой жены, принимая удары скорбей, как скала в море – волны, само оставалось непоколебимым, а удары эти сокрушало мыслью твердой и исполненной любомудрия. Она старалась доказать тирану, что она – истинная мать их, а они – истинные дети ее, не по сродству природы, а по общению в добродетели; в огне думала она видеть не казнь, а брачный светильник. Не так радуется мать, украшая детей на брак, как радовалась она, видя их казненными; и как будто на одного надевая брачную одежду, другому сплетая венки, третьему приготовляя брачный чертог, – так она веселилась, видя одного идущим на жаровню, другого бегущим на сковороду, третьего лишаемым головы. Все было полно дыма и смрада, и всеми чувствами она ощущала детей, – глазами видя, слухом слыша любезнейшие слова, самыми ноздрями принимая дым от тел приятный и неприятный, неприятный для неверных, а для Бога и для нее всего приятнейший, тот дым, который заражал воздух, но не заразил сердца жены, потому что она стояла твердой и непоколебимой, терпеливо перенося все происходившее. Впрочем, уже время прекратить беседу, чтобы им были возданы большие похвалы от общего нашего учителя[1].

Пусть подражают этой жене отцы, пусть соревнуют матери, и жены, и мужья, и живущие в девстве, и одетые в рубища, и облеченные в золотые цепи, – потому что какой бы мы ни достигли степени строгости в жизни и любомудрия, любомудрие этой жены идет впереди нашего терпения. Поэтому никто из достигших до высокой степени мужества и терпения пусть не считает недостойным иметь своей учительницей эту престарелую жену; но все вообще, и живущие в городах, и обитающие в пустынях, и хранящие девство, и с честью пребывающие в непорочном супружестве, и презирающие все настоящее, и распявшие тело, – будем молиться, чтобы, совершив одинаковый с ней подвиг, удостоиться одинакового с ней дерзновения, и стать близ нее в тот день; молитвами этой святой и детей ее и дополняющего сонм их Елеазара, старца великого, доблестного и показавшего в бедствиях адамантовую душу. А можем удостоиться мы этого, если при их святых молитвах сделаем все, зависящее и от нас самих, прежде борьбы и бедствий во время мира преодолевая свои страсти, укрощая беспорядочные движения плоти, изнуряя и порабощая тело. Если мы так будем жить во время мира, то получим светлые венцы за предуготовительные подвиги; а если человеколюбивому Богу угодно будет вывести нас на такую же борьбу, то мы выйдем на бой готовыми, и получим небесные блага, которых да сподобимся все мы, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, через Которого и с Которым Отцу, со Святым Духом, слава, честь и держава во веки веков. Аминь.