Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

«Отлично! Клянусь вам в этом. Ну, зовите сюда Эжени и Алину, поскольку мы не собираемся оставаться здесь более суток, пусть на смену унынию придут удовольствия, я хочу видеть вокруг себя одни лишь веселые лица».

Госпожа де Бламон, ни словом не обмолвившись с Софи о происшедшем, пошла за дочерью. Да и что могла она сказать несчастной девушке, ведь дело ничуть не прояснилось? Обласкав и утешив Софи, госпожа де Бламон поручила ее заботам служанок. В доме воцарилась мирная тишина. До вчерашнего вечера все шло превосходно; утром 20 сентября наши гости с невозмутимым видом, хотя на душе у них и было скорее всего неспокойно, отправились в путь. На прощание они одарили нас тысячами похвал и любезностей.

Мой дорогой Валькур, что ты теперь думаешь обо всем этом? Должны ли мы верить? Или следует сомневаться? Утомленная злоключениями, госпожа де Бламон с жадностью ухватилась за обманчивую иллюзию примирения: она желает насладиться кратким мгновением отдыха. Добродетельная душа, с каким удовольствием предполагает она у других людей такие же качества! Алина — достойная дочь — очень похожа на свою мать; они обе ныне предаются самым сладостным надеждам; такая же добрая и чувствительная, как ее подруга, Эжени разделяет их. Не верим только госпожа де Сенневаль и я; мы опасаемся де Бламона и Дольбура, уверяю тебя, с полным основанием. Их отъезд показался нам слишком поспешным. Его можно объяснять и известными нам обстоятельствами, но, судя по всему, не они одни явились тому причиной. Что ж, время нас рассудит. И, кроме того, что именно пообещал президент? Несколько месяцев отсрочки; так стоит ли этим обольщаться? Когда отведенный Алине срок истечет, когда президент придет в себя после краткого замешательства, вызванного недавними разоблачениями, он, безусловно, будет действовать гораздо решительнее.

Госпожа де Сенневаль и я, однако, решили ни с кем не делиться этими опасениями: зачем тревожить покой наших друзей? К чему их пугать, ведь обещания, которым мы не верим, возможно, окажутся искренними? Если же они ошибаются, стоит ли лишать их удовольствия насладиться прекрасным сном? Мы не можем утверждать что-либо определенное, события развиваются помимо нашей воли — разве помогут кому-нибудь гнетущие нас сомнения? Зачем выставлять их на всеобщее обозрение? Поэтому я делюсь ими только с тобой. Ты должен поторопиться с расследованием насчет Софи, ибо от него многое зависит. Если де Бламон с Дольбуром сейчас нас обманули, то они солгали и во всем остальном. Следовательно, они замышляют что-то ужасное; отсрочка же явно благоприятствует успеху их начинаний. В таком случае мы обязаны разоблачить обман. Насчет Софи они, похоже, сказали нам правду, и, следовательно, сведения Дюбуа неверны. Однако я все-таки отказываюсь верить тому, что юная Софи обладает пороками, приписываемыми ей. Одним словом, если наши гости солгали, я буду кричать от радости: значит, сила добродетели настолько велика, что иногда сам порок, соприкоснувшись с нею, терпит поражение, в смущении просит пощады и затем исчезает с глаз долой. Но можно ли таким образом перебороть пороки укоренившиеся, пестуемые в течение долгих лет? Нет! Ошибки юности, минутное заблуждение, пожалуй, и уступят добродетели, но преступления, ставшие привычными, подкрепляемые лживой философией, никогда не сдадутся. Подводить под собственные пороки философское основание — величайшее зло. Едва лишь негодяй выработает системы, достаточно зрелые для того, чтобы руководствоваться ими в своем поведении, никакие упреки не в силах более поколебать его сердце. Вот почему прегрешения людей молодых не кажутся мне особенно страшными. Да, их правила порой нас неприятно поражают, но потом молодежь обязательно образумится. А вот человек зрелый грешит исключительно по своему разумению. Проступки его вытекают из принятой им философии, ею они, если можно так сказать, вскормлены и взлелеяны. В результате на развалинах детской нравственности возводятся новые моральные правила, правила непреложные, и в полном соответствии с ними растлевается личность.

Но как бы то ни было, все пока спокойно, по крайней мере до зимы, как то утверждает госпожа де Бламон. Удел несчастных — наслаждаться настоящим, не заботясь о будущем. Да и как вообще могла бы жить госпожа де Бламон, если бы, помимо бремени удручающих забот, ей не дано было бы — пусть и обманчивое — отдохновение?

«То, что мы, несчастливцы, называем счастьем, — сказала она мне вчера, — есть всего лишь отсутствие страдания. Каким бы печальным ни казалось наше нынешнее жалкое положение, друзья не должны мешать нам получать от него удовольствие».

Софи до сих пор неизменно пользуется прежними правами, и до окончательного выяснения сути дела нам о них не судить. Лишить ее этих прав сейчас слишком жестоко, а в душе госпожи де Бламон нет места жестокости. Кое-что все же волнует достойную уважения хозяйку поместья, а именно нарочитое молчание, которым недавние гости обходили твое имя. Чем оно вызвано? Не послужило ли одним из поводов их визита желание узнать, появлялся ли ты в поместье? То, что это входило в планы путешественников, мы поняли из вопросов, задаваемых ими слугам (те тут же поставили нас в известность). Но почему же они ни о чем не спросили нас? Почему даже в минуту примирения они не признались открыто в том, что расспрашивали слуг о тебе? Не кажется ли тебе поведение президента двуличным? Помимо прочего, нам достоверно известно и то, что он до последнего часа хотел встретиться с Софи. Девушку искали всюду, причем старались проникнуть в ту комнату, которая, как подозревали наши гости, служила ей убежищем. Перед отъездом президента из поместья один из его доверенных слуг целые сутки не выходил из засады, пытаясь выследить девушку. Итак, вот еще явная странность в поведении супруга, казалось искренне раскаивавшегося. Госпожа де Бламон все знает, но она продолжает уверять, будто бы стремление повидаться с Софи, если та действительно не приходится дочерью президенту, никак не повлияет на его отношение к жене и к Алине. Желание это якобы вполне понятно: раз уж Софи ему чужая, то он просто намеревался расправиться с ней, ибо, как он считает, она сильно перед ним провинилась. Вместе с тем, по ее мнению, президент не хотел ни огорчать свою жену, ни причинить зло собственной дочери… Не осмелившись возразить прямо, я, тем не менее, крепко задумался о том, к чему может привести эта слепота; не сомневаюсь, что пробуждение из того глубокого отрадного сна, в котором ныне пребывает госпожа президентша, будет крайне мучительным… Прощай, поступай точно так же, как и я: в своих письмах утешай ее и не причиняй беспокойства, по