Грэм Грин - Ценой потери

— Африканцы вечно крадут провода.

Она молчала до тех пор, пока не прикончила ужасающего лилового крема.

— Пожалуй, вы правы. Пойду позвоню, — и ушла, предоставив ему пить кофе в одиночестве. Его чашка и чашка Паркинсона в унисон позвякивали о блюдца на пустых столиках.

Паркинсон заговорил с другого конца зала:

— Почта еще не пришла. Я жду свой второй очерк. Если придет, занесу к вам в номер. Да, кстати! Вы в шестом или седьмом? Как бы не ошибиться. Еще попадешь куда не следует.

— А вы не трудитесь.

— За вами должок — фотоснимок. Может, вы и мадам Рикэр сделаете мне такую любезность?

— От меня вы никаких фотоснимков не получите, Паркинсон.

Куэрри уплатил по счету и пошел на поиски телефона. Аппарат стоял на конторке, за которой сидела женщина с синими волосами и в синих очках и выписывала оранжевой ручкой счета.

— Звонок есть, — сказала Мари Рикэр, — но никто не отвечает.

— Надеюсь, ему не хуже?

— Наверно, ушел на завод.

Она повесила трубку и сказала:

— Все, что могла, я сделала, правда?

— Перед тем как пойдем ужинать вечером, надо позвонить еще раз.

— Теперь вам от меня не отделаться!

— Мне от вас, вам от меня.

— Другую сказку расскажете?

— Нет. Я только одну и знаю.

— До завтра с ума сойдешь. Просто не представляю себе, куда деваться, пока не узнаю.

— А вы ложитесь и полежите.

— Нет, не могу. Как по-вашему, будет очень глупо, если я пойду в собор и помолюсь?

— Нисколько не глупо. Лишь бы провести время.

— Но если это здесь сидит, во мне, — сказала она, — от молитвы оно не исчезнет?

— Вряд ли. — Он нехотя сказал: — Священники и те не требуют, чтобы в это верили. Они, должно быть, посоветовали бы вам молиться об исполнении воли Господней. Впрочем, не ждите от меня наставлений насчет молитв.

— Ну, знаете! — сказала Мари Рикэр. — Прежде чем молиться об исполнении его воли, я бы поинтересовалась, какая она. Но все равно пойду помолюсь. Буду молиться о счастье. Ведь так можно?

— Думаю, что можно.

— А это почти все охватывает.

2

Куэрри тоже не знал, куда девать себя. Он опять спустился к реке. Погрузку на епископской барже закончили, и на борту никого не было. Магазины на маленькой площади стояли с закрытыми ставнями. Казалось, весь мир спал крепким сном, кроме него и молодой женщины, которая, наверно, все еще молилась. Впрочем, вернувшись в гостиницу, он обнаружил, что еще один человек бодрствует — Паркинсон. Он стоял под сиренево-розовыми цепями и не сводил глаз с двери. Как только Куэрри переступил порог, Паркинсон на цыпочках подошел к нему и сказал тоном хитроватым, но настоятельным:

— Мне надо поговорить с вами по секрету, прежде чем вы подниметесь к себе.

— О чем?

— Обрисовать вам ситуацию, — сказал Паркинсон. — Буря над Люком. Знаете, кто там наверху?

— Где наверху?

— На втором этаже.

— Я вижу, вам не терпится сказать. Ну, говорите.

— Супруг, — пробасил Паркинсон.

— Какой супруг?

— Рикэр. Разыскивает жену.

— Пусть заглянет в собор, она, вероятно, там.

— Это все не так просто. Он знает, что она здесь с вами.

— Конечно знает. Я был вчера у него в доме.

— Тем не менее вряд ли он предполагал, что вы займете два смежных номера.

— Ход мысли, типичный для репортера скандальной хроники, — сказал Куэрри. — Какая разница — смежные номера, не смежные? В одну постель можно сойтись и с разных концов коридора.

— Вы недооцениваете репортеров скандальной хроники. Они пишут историю. От прекрасной Розамунды до Евы Браун[52].

— Ну, в историю чета Рикэров вряд ли войдет.

Он подошел к конторке и сказал:

— Приготовьте мне счет, пожалуйста. Я уезжаю.

— Удираете? — спросил Паркинсон.

— Зачем мне удирать? Я задержался здесь только потому, что хотел подвезти ее домой. Теперь она с мужем. Пусть он о ней и заботится.

— Ну и тип вы! Ничем вас не прошибешь! — сказал Паркинсон. — Я начинаю думать, что в ваших рассказах о себе кое-что и верно.

— Вот и напечатайте их вместо вашей ханжеской белиберды. Неужели не заманчиво хоть раз в жизни поведать правду?

— Но какую правду? Вы не такой простачок, Куэрри, каким прикидываетесь, а в моем очерке фактических искажений не было. Конечно, если не считать Стэнли.

— А пирога, а преданные слуги?

— Но то, что о вас, это все правда.

— Нет.

— Похоронили вы себя здесь? Похоронили. Работаете на прокаженных. Пошли в джунгли за тем африканцем. Все одно к одному, а в результате получается то, что люди любят именовать «благостью».

— Я знаю, что мною руководило.

— Ой ли! А святые тоже знали? А как же быть с «несчастнейшим из грешников» и тому подобной чепухой?

— Вы говорите, как отец Тома. Не совсем, конечно, но почти.

— История с одинаковым успехом может принять и мою версию, и вашу. Я обещал возвеличить вас, Куэрри. Но мы еще посмотрим — может быть, если я стащу вас с пьедестала, получится даже интереснее. А дело, кажется, к тому и идет.

— И вы воображаете, что это в ваших силах?

— Монтегю Паркинсона печатают повсюду.

Женщина с синими волосами сказала:

— Получите счет, мосье Куэрри, — и он повернулся к ней — платить.

— А может быть, — сказал Паркинсон, — вам все-таки стоит попросить меня об одолжении?

— Не понимаю.

— Мне часто приходилось выслушивать угрозы. Мою фотокамеру два раза разбивали вдребезги. Однажды я провел ночь в каталажке. Три раза меня колотили в ресторанах. Получалось почти как у святого Павла: «Три раза меня били палками, однажды камнями, три раза я терпел кораблекрушение…» И вот что странно — хоть бы кто-нибудь попробовал воззвать к моим лучшим чувствам! Ведь это могло бы подействовать. Вдруг они есть во мне… где-нибудь. — Он будто и в самом деле опечалился.

Куэрри мягко сказал:

— Я бы и попробовал, Паркинсон, да мне все равно.

Паркинсон сказал:

— Сил нет терпеть ваше чертово равнодушие! А вам известно, что он там нашел? Впрочем, разве вы снизойдете до того, чтобы расспрашивать журналиста? Полотенце у вас в номере. Я это полотенце сам ему показал. И расческа с длинными волосами.

На один-единственный миг его страдающий взгляд выдал, каково быть таким вот Паркинсоном. Он сказал:

— Вы меня разочаровали, Куэрри. Ведь я начинал верить в то, что писал о вас.

— Что ж, прошу прощения, — сказал Куэрри.

— Человек должен хоть немножко во что-то верить, не то сматывай удочки.

Кто-то шел вниз по лестнице и споткнулся на повороте. Это был Рикэр. В руке он держал книгу в ярко-красной мягкой обложке. Его пальцы, скользившие по перилам, дрожали, то ли от малярии, то ли от волнения. Он остановился, и с ближайшего кронштейна на него уставилась ухмыляющаяся, щекастая рожица лунного человечка. Он сказал:

— Куэрри.

— Здравствуйте, Рикэр. Ну, как вы себя чувствуете? Лучше?

— Я отказываюсь понимать, — проговорил Рикэр. — Кто угодно, только не вы…

Он замолчал, судорожно подыскивая готовые штампы — штампы из романов «Мари Шанталь», а не те, которые были привычны ему по богословской литературе.

— Я считал вас своим другом, Куэрри.

Оранжевая ручка застрочила что-то очень уж деловито, а синяя голова нагнулась над конторкой слишком низко.

— О чем это вы, Рикэр? — сказал Куэрри. — Давайте лучше перейдем в бар. Там мы будем более или менее одни.

Паркинсон двинулся было за ними, но Куэрри стал в дверях, загородив ему дорогу. Он сказал.

— Нет, Паркинсон, это не для вашей «Пост».

— Мне нечего скрывать от мистера Паркинсона, — сказал Рикэр по-английски.

— Как вам угодно.

Дневная жара прогнала из бара даже бармена. Бумажные цепи свисали с потолка, точно водоросли. Куэрри сказал:

— Ваша жена звонила вам после завтрака, но у вас никто не ответил.

— И не удивительно. В шесть утра я был уже в дороге.

— Я очень рад, что вы здесь. Теперь мне можно уехать.

Рикэр сказал:

— Отрицать бесполезно, Куэрри. Бесполезно. Я был в номере моей жены — в номере шестом, а ключ от седьмого у вас в кармане.

— К чему такие глупые, скоропалительные выводы, Рикэр? Даже по поводу полотенец и расчесок. Допустим, она умывалась утром в моем номере. Ну и что же? Номера смежные? Но только эти два и были готовы, когда мы приехали.

— Почему вы увезли ее, не сказав мне ни слова?

— Хотел сказать, но мы с вами разговорились совсем о других вещах.

Он посмотрел на Паркинсона, который стоял, опершись о стойку. Паркинсон не сводил глаз с их губ, точно это помогало ему понимать язык, на котором они говорили.