Размышления о Венере Морской - Лоренс Джордж Даррелл

Пока мы с Гидеоном осматривали склон горы, Петрос сидел под деревом и ждал остальных гостей. Вернувшись, мы услышали среди деревьев голоса. Миллз, к ужасу своей жены, уже выбирал себе на память что-то среди усеивавших дорожки гильз. Хойл сидел в старой немецкой машине Сэнда, нацепив очки, чтобы хорошенько рассмотреть все вокруг, а сам Сэвд и Э. взбирались под руководством Петроса по лестнице на монастырскую башню. После жестоких насмешек, с которыми накинулись на нас Хойл и Миллз, Гидеон счел возможным объявить, что он очень даже не прочь отобедать, и кавалькада тронулась с холма к дому Петроса, причем Хойл с точностью швейцарских часов останавливался отдохнуть каждые пятьдесят ярдов, а Миллз горланил какую-то песню.

Дом Петроса-гида стоит у главной дороги, ярдах в двухстах от того места, где дорога эта входит в сосновый лес и сворачивает в сторону вершины холма. Дом выстроен на просеке у склона горы. Двор укрыт от солнца огромным платаном, а поскольку по этому склону течет глубокий ручей, под платаном всегда полно тени и водяной пыли. Под журчание холодных струи целыми днями играют и кричат дети, в беседке, увитой зеленью, возле террасы, слегка покачиваются семь клеток с канарейками, которые щебечут точно в той же тональности, в какой журчит вода. Жить возле такого полноводного ручья — все равно что жить у моря; его шум — шум черной воды, бьющейся о камни, — это и фон и движущая сила жизни. Воздух вокруг вибрирует и колеблется, точно от гудения огромной динамо-машины. Даже когда заходишь в дом и шум воды стихает, продолжаешь слышать внутренним слухом его потаенное эхо.

Дом Петроса был примечателен ненадежным балконом, выходящим на долину, — чрезвычайно устрашающее деревянное сооружение на уровне второго этажа. Ощущение высоты, огромного пространства под тобой и страх, что в любой момент можно провалиться сквозь эти кошмарные доски вниз, в долину, придали тому первому обеду в Филеримосе необыкновенную остроту. Хойл сказал, что чувствовал себя как на воздушном шаре. Сам Петрос умел не хуже Хойла подобрать точную метафору. Он с гордостью добавил:

— Сидя здесь, понимаешь, что чувствует птичка, когда вешаешь ее клетку на дерево.

В доме было полным-полно всякой живности и маленьких черноглазых детей. К столу среди прочих подошел крохотный чистенький ягненок, с шерстью мягкой, как мох, и живыми угольками глаз. Он с важным деловым видом пил из блюдца вино, ушки, похожие на курчавую петрушку, складочками лежали на сплюснутой шерстистой голове. Вокруг бродили две черепахи, словно бы изображавшие заводные игрушки, очень достоверно; а Гидеон занялся полезным делом: выкупал у младших отпрысков Петроса цикад и отпускал их на волю. У крестьянских детей есть мерзкая привычка привязывать цикад к нитке. Получается замечательная трещотка: когда крутишь веревку с цикадой над головой, бедная мученица издает монотонный протестующий стрекот. Надо ли говорить, что Гидеону эта привычка крайне не нравится, и стоит ему увидеть цикаду, которую мучают подобным образом, он сразу тянется за кошельком. Помню, как он пробормотал:

— Так-так… Шестеро детей, шесть цикад по пять ли-ретт за штуку… Филантропия — дорогое удовольствие, Хойл. Учти это и никогда с ней не связывайся.

Но Хойл в этот момент с наслаждением кромсал свой кусок баранины и не мог в должной мере оценить всю глубину этого рассуждения.

— Я боялся, — сказал он, — что мясо будет чу-уточку жестковатым, но, — он положил отрезанный кусочек в рот, — слава Богоматери Филеримосской, это не так.

Воистину, это было не так.

К этому времени уже были зажжены лампы и развешаны на гвоздях. От них исходило слабое сияние, и, если смотреть с первого этажа, где жена Петроса все еще тушила осьминога в стальном котелке, балкон походил на освещенный корабль, плывущий по каналу или по тихим водам какого-то большого озера. Я решил, что это достаточно поэтичное сравнение и я вполне могу поделиться им с Миллзом, который спустился со мной узнать, что там с осьминогом.

— Да, — сказал он, стоя рядом со мной и глядя вверх. — И Гидеон подносит ко рту стакан в том же темпе, в каком гребет рулевой на университетской регате.

Гидеон и правда весь разрумянился, сиял, как лампа. Его стеклянный глаз затуманился от доброго расположения духа. Четвертая бутылка вина, как обычно, развязала языки. Появление осьминога, похожего на вареную покрышку, было встречено криками и аплодисментами. Гидеон предложил за него выпить. Осьминог был не в состоянии поблагодарить за такую честь. Он лежал, пузырясь в густом красном соусе, приправленный чесноком и горошинами перца. Хойл снова сам вызвался снять пробу и снова прозвучало:

— Я боялся, что он будет чу-уточку жестковат, но, — он положил в рот кусочек присоски, — к счастью, это не так.

Воистину, это было не так.

Миллз сбегал к машине и принес гитару. В деревянном домике оказалась изумительная акустика, звук струн стал сочнее и громче, обрел глубину и мощь. Да и голоса сделались странно летучими, плыли над синей долиной, окаймленной темной кромкой моря. Мы пели в основном греческие народные песни, снова и снова наслаждаясь редкостной чистотой строки, полным слиянием слов и музыки в едином танцевальном ритме, чем они особенно хороши. Потом Петрос, расхрабрившись, спел нам несколько своих анатолийских песен с резкими четвертями и странными скачками из тональности в тональность. Чтобы достичь такого эффекта, нужно откинуть голову назад и позволить голосу быть податливым, мягким, почти не направляя его. Голос Петроса бурлил в его горле, как розовая вода в чаше кальяна, следуя за изгибами старых мелодий с их прихотливыми пересечениями ритма и акцентов. Это птичье пение, кажущееся совершенно произвольным, на самом деле требует более виртуозного владения голосом, чем европейское. Сами же песни, хотя и напоминали критские и македонские, были несколько иными — чувствовался в них привкус Аравии, Персии. Их тоска была не дикой и яростной, как тоска греческих горцев, она была мягче и выражалась в более причудливой мелодике.

Гидеон уже спал, положив голову на стол. Хойл, обычно почти не пивший за трапезой, налил себе целый стакан вина и, как я понял, погрузился в свои собственные воспоминания о Востоке, о песнях, которые слышал в Дамаске и Бейруте до войны. Э. не сводила своих темных глаз с лица поющего, ловя каждый гибкий поворот, каждую неожиданную смену тона и ключа. Хлоя, сидевшая рядом с ней, гладила ягненка и пыталась заинтересовать его кусочком осьминога. Миллз и Сэнд