Питер Акройд - Чаттертон

– Давая крен в одну сторону?

– Там я сидела на моем чудесном диване эпохи регентства. – Она указала в сторону этого провинциального предмета мебели середины века.

– Который в пятнах?

– Ну, ты бы тоже пошла пятнами, если б просидела не двигаясь пару веков, вся утянутая в голубой шелк!

– Иногда мне кажется, что это со мной и происходит.

– Это когда он появился?

– Кто – он?

– Чарльз Вичвуд, разумеется. Так называемый поэт. – Потом она спросила, совершенно неожиданно: – А ты как поживаешь? – Сара приготовилась к основательной беседе.

– Ну, в бедрах…

– Твои бедра – это твой крест, разумеется. – Голос Хэрриет прозвучал не особенно сочувственно. – Может, это напряжение в области бикини?

– У меня какие-то стреляющие боли.

Хэрриет снова вмешалась:

– Знаешь, я поняла, почему ирландцы все время говорят – "Матерь Божия", когда им плохо.

– И почему же? – холодно спросила Сара.

– Так они зовут собственную мать, чтоб никто не догадался. – Она вздохнула и взглянула в окно на неспокойное небо. – Наверное, это Паскаль и называл боязнью бесконечного пространства. Еще по одной? – Хэрриет подняла свою ложку и постучала ею по пустому стакану.

– Почему бы нет? – Сара, видимо, смягчилась. – Однова живем, так ведь?

– Ну, в твоем случае, понадеемся, что это так. – Она с удивительной быстротой сходила к алькову и возвратилась. – Посмотрим немножко ящик? – Не дожидаясь согласия Сары, она подошла к телевизору, включила его и уселась в свое плетеное кресло, стоявшее около экрана.

На скамейке в парке сидели две женщины, пожилая и молодая.

– Гляди-ка, – сказала Хэрриет, – совсем как мы с тобой, когда нам муторно! – Старая женщина судачила об отсутствующей подруге. – О, да она бурчит точь-в-точь как ты! Изможденная такая. – Вторая женщина, значительно моложе, стала что-то отвечать, и Хэрриет с любопытством присматривалась к этой сцене. – А вот так обычно я разговариваю, правда? Тебе не кажется, что она похожа на меня – с этакой пышной копной на голове? – Хэрриет потрогала собственные волосы и заворковала от возбуждения, когда обе женщины поднялись со скамейки. – Прямо не верится, до чего похоже. Видишь, старой-то ходить трудно? Это ты! – Молодая женщина смеялась. – Ну, это просто черт знает что такое. Ведь это я всегда так смеюсь. Так музыкально, правда? – Но вскоре, наскучив такой игрой, она взяла пульт дистанционного управления и переключилась на другую программу. Она быстро перескакивала с канала на канал, выхватывая отовсюду то чье-то лицо, то жест, то фразу, то взрыв; но складывавшаяся в результате картина казалась ей совершенно осмысленной, и некоторое время она с подлинным удовольствием смотрела на экран. Но Сара, уже устав от этого, начала изучать содержимое своей сумочки, одновременно что-то бормоча себе под нос.

– Дорогая, ты ворчишь как старая бродяжка. Сама с собой разговариваешь. – Хэрриет уже выключила телевизор и теперь насмешливо наблюдала за своей старой подругой. – Кончится тем, что ты будешь слизывать блевотину со своего платья. – Она не выдержала и рассмеялась созданному образу.

– Я вовсе не разговаривала сама с собой. Я разговаривала с тобой, проговорила Сара с достоинством. – Я пришла показать тебе вот это. – Она достала из сумочки маленькую брошюрку. – Твой любимый художник выставлен на продажу. – Это был каталог недавно приобретенных работ Сеймура. – Как раз то, что тебе нравится, дорогая. – И она захлопнула сумочку.

– Значит, тебе известно, что мне нравится? – Хэрриет взяла у нее каталог и начала его листать.

– Как мило. Масса цвета.

– Ну, тебе виднее. – Сару уже не удивляла и даже не особенно забавляла вульгарность суждений Хэрриет об искусстве.

– Не может быть – вот эту я уже видела. – Хэрриет склонилась над каталогом, настолько приблизив лицо к странице, что казалось, будто она обнюхивает ее или поедает. – Эту я знаю. – Сара, поднявшись и заглянув через плечо Хэрриет, увидела репродукцию той картины, где маленький мальчик выглядывал из развалин разрушенного здания. Казалось, что-то касается его плеча. – Как она называется?

Сара отобрала у нее каталог и заглянула в конец.

– "Бристольский Церковный Двор, – прочла она, – после Вспышки Молнии". Какое бессмысленное название. – Она была не очень высокого мнения о творчестве Сеймура.

– Ну, по крайней мере, – начала Хэрриет, но потом остановилась. – По крайней мере, он знает, где хоронят трупы.

Сара не пожелала разъяснить это замечание.

– Почему бы тебе не сходить посмотреть на нее? Она все еще висит у Камберленда и Мейтленда.

– Да? Камберленд и Мейтленд. Где же я о них слышала раньше? – Ну конечно, Хэрриет вспомнила: это Чарльз упоминал, что там работает его жена; и ей захотелось встретиться с этой женушкой. – Почему бы нам не сходить туда вместе, Сара дорогая? Ты же знаешь, как я ценю твое мнение. – Вивьен так ее зовут, – Вивьен могла бы повлиять на Чарльза, убедив его отдать рукописи настоящему писателю.

– Хорошо. Ты выкрутила мне руку.

Она убрала руку за спину и широко раскрыла рот, как будто собираясь закричать.

– Мы пойдем вместе. – Хэрриет выскочила из своего кресла.

– Ты знаешь, мне нужно вначале им позвонить.

– Да, ты им звякни, а я пока нарисую себе личико. – Она собралась выйти из комнаты: – И не болтай слишком долго. Сама знаешь, как оно набегает.

– Что – твое личико?

Хэрриет вышла, споткнувшись о мистера Гаскелла, который издал короткий негодующий вопль, а спустя несколько минут вернулась в ярко-голубой шляпе с приколотым волнистым попугайчиком.

– Вот я в целости и сохранности, – провозгласила она. – Упакована и маркирована.

– Я их предупредила, что ты придешь.

Хэрриет запрокинула свою шляпку набекрень – под соблазнительным углом, как она сама считала.

– Тогда мы не должны их подвести, верно? Пошли. – Она ткнула в безделушку на своей шляпе. – Следуй за птичкой.

8

– А это кто, столь дивный в лилово-сером? Не может быть, чтобы я знал его. – Камберленд услышал знакомый нервный кашель Мейтленда и обернувшись увидел только спину своего партнера, через миг исчезнувшую за дверью маленького кабинета. – Бедняжка. Ты видела его редеющие волосы? – спросил он у Клэр. – Через них можно спокойно читать Арт-Ньюс.

– Но Зам выглядит вполне счастливым, сэр.

– Блаженство неведения, без сомнения. С такой внешностью, как у мистера Мейтленда, глупо быть умником. Кстати, о глупости…

Он оглянулся на галерею. Польская выставка уже сворачивалась, ей на смену пришла экспозиция ар-брю: на стенах уже висели рисунки, на которых виднелись лишь судорожно скачущие строки, состоявшие из многократно повторявшихся слов; кричащие картинки, изображавшие безглазых мужчин и женщин с телами, грубо размалеванными цветными карандашами; карты мира, обезображенные иероглифическими каракулями; темные лесные чащи, где среди деревьев едва различались крохотные людские фигурки; а по разным углам галереи были расставлены скульптуры из дерева или соломы с бутылочными пробками вместо глаз и веревками вместо волос.

– Ну и ну, – сказала вдруг Клэр, – вот этот – вылитый Зам Головы! – И в самом деле, одна из фигур, сооруженная из картона, пустых жестянок, скомканных газет и осколков стекла, смутно напоминала мистера Мейтленда.

– Ну разве не прелесть? Меня особенно умиляет банка из-под пива, символизирующая принадлежность мистера Мейтленда к мужескому полу. – Он стал искать аннотацию к этой скульптуре в каталоге. – "В Чикагском Переулке я Плакала и Плакала", работа Бабуси Джоэль. Ну, по-моему, этим уже всё сказано, правда? – Он дочитал пояснение до конца: – Бабуся Джоэль, известная как просто Бабуся, была плодовитой и разносторонней художницей, несмотря на свою психическую неуравновешенность. Ей мерещилось, будто она приговорена к смерти, но не знала, за что. У меня тоже иногда бывает такое чувство – а у тебя, Клэр? Ее содержали в лечебнице для душевнобольных, где она непрерывно создавала картины и скульптуры. Должно быть, там она и повстречала мистера Мейтленда. Она хотела объяснить весь материальный и духовный мир посредством подражания и любила повторять: "Слепые – отцы слепых". Она была тучной и имела натянутые манеры. А может, она и была мистером Мейтлендом? Иногда в приступе гнева или разочарования она уничтожала все свои работы. Ну, в Лондоне-то, – сказал он, передавая каталог Клэр, – это пусть за нее сделают критики.

– Что это значит?

– Это абсолютно ничего не значит. Ты слышала когда-нибудь такое выражение: "Доброе сердце больше, чем проходной балл, а нехитрая вера – чем телячий восторг"? – Он с игривой нежностью погладил крупную бородавку на своей щеке, и Клэр невольно отвела взгляд. – Вот и всё, что это значит. Там, где нет традиции, искусство просто становится примитивным. Художники, не имеющие хоть сколько-нибудь приемлемого языка, могут рисовать только так, как рисуют дети. А это так, – он услышал движение за своей спиной, так пусто. Или я не прав, Вивьенна?