Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

На следующее утро я стоял в большом зале — выцветшем и мрачном салоне в доме, что моя тетя сняла в Сен-Жермене. Среди столов и стульев дореволюционных времен беседовали, разбившись на группки, люди с резкими чертами лиц. Я и забыл, как сюда попал и через что прошел. Должно быть, я проспал допоздна и дальнейшие часы провел в нервном трепете. Я думал о том, что увижу ее, — и вел себя как влюбленный щенок, когда должен был вести себя по-мужски. Из-за возмутительной ситуации устойчивый мир плыл перед глазами. И там, в зале, мои глаза вдруг увидели всё разом.

Я вдруг почувствовал ее рядом. Она только что представила меня тете — сельской тиранше с тяжелым лицом и усталыми глазами. Она так очевидно сдала, так очевидно была «не той, что прежде», что ее лицо было бы жалким, если бы не это неподвижное выражение сословной гордости. Понимаете ли, Грейнджеры из Этчингема всегда стояли на вершине своей иерархии — для них просто невозможно встретить кого-то, кто не был бы ниже их достоинства. Хоть министр, хоть принц — они не Грейнджеры из Этчингема, у них нет за спиной тех могил, где лежат Грейнджеры. И выражение не изменилось даже ради меня, у которого они были. Уже не могло — настолько застыло. Как тут не задуматься, что она вообще делает в этой злачной компании. Немыслимо, чтобы ее интересовала реставрация Бурбонов — они, конечно, замечательные люди, но не англичане и тем более не помещики. Я тогда пришел к выводу: она навела такой порядок в своей деревне, что уже не оставалось ничего, кроме как наводить порядок во всем мире. Ее скучающие глаза сонно блуждали по собравшимся. В них не читалось пристрастий ни к кому. Они одинаково задерживались на бессодержательном принце Бонапарте; на чахлом немецком иезуите, которого слушал принц; на смуглом и стройном молодом испанском священнике; на бледном как поганка английском пассионисте[29]; на Раде — авторе статьи в «Ревю Руж», который беседовал с соотечественником у высокого окна. Она словно только мирилась с этими угрюмыми мужчинами, с женщинами-политиками, которые бегло и с акцентом говорили на неродном языке, демонстрируя опасные отрешенные улыбки и не лучшего вида зубы. Тетя словно отождествляла интриганов с верующими, очевидных авантюристов — с явными фанатиками. Мне было странно видеть ее здесь, со всей ее самоуверенностью представительницы дворянской семьи, посреди столь сомнительного общества. Она объяснения не предложила — предстояло искать его самому.

Мы стояли и говорили посреди зала. Он был не из тех мест, где можно просто взять и сесть.

— Почему никогда меня не навещал? — спрашивала она лениво. — Я бы так и не узнала о твоем существовании, если бы не твоя сестра. Твой отец был таким эксцентриком. Со дня его женитьбы мой муж не слышал от него ни слова.

— Они были очень разными, — сказал я с прохладцей.

— О да, — ответила она, — как часто бывает с братьями. — Ни с того ни с сего вздохнула.

Затем продолжила говорить бессвязными фразами, из которых я сложил схематичную историю появления моей далекой сестры и ее самозванства. Судя по всему, она просто подошла на каком-то пикнике и представилась, назвавшись моей сестрой, которой дядя по материнской линии оставил баснословное состояние. Она сама предложила поселиться под крышей тети в качестве единственной в своем роде пансионерки. Она же предложила поехать в Париж и сняла дом у опустившегося герцога Люина, предпочитавшего удовольствия appartement[30] на не столь унылой авеню Марсо.

— У нас столько общего во вкусах, — пояснила тетя на пути к новому гостю. И я остался наедине с женщиной, называвшей себя моей сестрой.

Мы стояли поодаль друг от друга. Казалось, все группки в зале расположились так, чтобы подслушивать соседние. Я стоял спиной к двери, лицом к ней.

— И вот ты пришел, — сказала она, как мне почудилось, зловеще.

Мне было невозможно говорить в таком положении; в таком месте; невозможно вести беседу о семейном, когда крошечная ирландка со слишком подвижными бровями и пара гигантских, костлявых, угрюмых испанцев могли услышать что угодно громче шепота. Вдруг мне захочется повысить голос. К тому же она так… так ужасна: поди знай, что она скажет. Ее так очевидно не заботило, что услышат ирландцы, или испанцы, или иезуиты, что пришлось прийти к постыдному выводу: это заботит меня.

— Да, я пришел, — ответил я.

Я чувствовал себя не в своей тарелке, будто на пригородной ярмарке, где не знакомо ни одно животное в зверинце. Я не понимал, как быть или что сказать, куда девать руки. Меня захватила назойливая мысль, что все взгляды устремлены на нас: оценивают меня, потому что я брат знаменитости. Меня вдруг озаботил вид моих пиджака и туфель, а ведь я был в ярости — мое дело было слишком важным.

Она стояла и смотрела на меня — коварная, блестящая, с огнем в глазах, то ли бросающим вызов, то ли уже празднующим победу.

— Ты пришел, — сказала она, — и…

Я как никогда испугался ее; хотел заткнуть ей рот. Она могла ляпнуть что угодно. Она давила так, что я словно уменьшился — до нескладности ранней юности. Снова стал мальчишкой с выпученными глазами, наступающим на ноги, и в отчаянии совершил мальчишескую попытку разом восстановить идеальный стандарт приличий.

— Я должен с тобой поговорить, — сказал я, вспоминая цель своего прихода. Она взмахнула руками, словно показывала: «Пожалуйста, я здесь». — Но втайне, — добавил я.

— О, здесь все остается в тайне, — ответила она. Я промолчал.

— Но я должен, — добавил я наконец.

— Я не могу с тобой уйти, — сказала она, — это покажется странным; разве ты бы сам так не сказал?

Я пожал плечами с растущей досадой. Мне не хотелось выставлять себя на посмешище. В зал влился новый поток людей. Я услышал рядом хриплое покашливание: о себе напоминал герцог де Мерш. Все было так, как я и подозревал: он здесь завсегдатай — в своей одежде хорошего фасона, со своим торжественным настроем, своей огромной золоченой головой. Он был единственным лучом солнца, которому радовался этот мрачный зал. Герцог низко склонился к руке моей мучительницы, улыбнулся мне и начал рассыпаться в банальностях на английском.

— О, можете говорить по-французски, — беспечно сказала она.

— Но твой брат… — пробормотал он.

— Я понимаю по-французски, — сказал я.

Я был не в настроении спасать