Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

ему вслед. — Это, Пайо, тот самый крестьянин, который купил начальнику первую голову сахара.

— А почему он на каторге оказался? — удивленно спросил Пайо.

— Почему? А как бедняк в беду попадает! Был он честным человеком, да в долгах запутался. Задолжал одному ростовщику, некоему Узловичу, и тот его вот до него довел. Пробовал выпутаться, — все напрасно. Поначалу взял немного, потом, как проценты набежали, вексель сменил, ну и завяз. Ты же знаешь, как у нас должников процентами обирают. А как увидел человек, в какое болото его засасывает, он и работать стал спустя рукава. Да и к чему стараться, раз другие все забирают? Стал пить. Говорят, даже свихнулся.

— Эх, бедняга, а разве не нашлось порядочного человека, который бы выручил его из беды?

— Нашел он такого человека, да только испортили ему все дело. Начальник на него озлился, приглянулся ему Раданов виноградник. А Узлович на луг нацелился, вот они и сговорились и давай ему козни строить. Когда назначили распродажу, нашел бедняга одного честного человека и тот обещал ему дать денег. Уж было выпутался, да черт не дремлет… Пронюхали об этом начальник с Узловичем и бросились к тому человеку. К несчастью Радана, он оказался двоюродным братом начальника. Насел на него начальник: «Не сходи с ума! Неужто ты станешь выручать этого прохвоста и пьяницу? Ведь он в долгу как в шелку. Плакали твои денежки!» — и уговорил не давать денег. А как было бедняк обрадовался! Словно заново на свет родился… И мне все хвалился, как он скинет с себя это ярмо…

— Ты лучше скажи, как он на каторгу попал.

— Подожди, не спеши! Все расскажу… Когда Радану испортили дело с этим торговцем, Узлович потребовал устроить распродажу. Опять же эту распродажу так быстро провернули, что никто и глазом моргнуть не успел. Я и то удивлялся, как это они так быстро, без всякого объявления в газетах сделали. Только однажды утром зовет меня начальник, а сам смеется: «Ну, Джюко, собирайся, поедем на распродажу!» Поехали. Когда проезжали мимо виноградников неподалеку от Крнича, он показывает мне пальцем на виноградник Радана: «Как тебе, Джюко, нравится этот виноградник?» — «Хороший, говорю, лучше вряд ли найдешь». «К чему бы это он меня спрашивает?» — думаю. А когда мы повернули к дому Радана, я сразу понял, в чем дело. Тут и Узлович, и крестьяне, и торговцы сельские столпились. Бедняга Радан прямо позеленел от горя. Жена и дети стоят как побитые. Началась распродажа. Почти все покупает Узлович. Крестьяне мнутся: и цену хочется предложить, и человека жаль. Доходит очередь до дома. Ребятишки Радана в слезы, жена причитает. Бедняга как бешеный влетает в дом. Все переглянулись: что с ним? Слышим только, как из слухового окна грохнул ружейный выстрел, наш Узлович упал на землю и сразу кончился, даже ногой не дрыгнул!..

— Убил! — удивился Пайо.

— Конечно, убил. Озлился человек. Не шутка — остаться с малыми детьми под открытым небом, как нищему! Поднялся тут шум, набежало еще народу из села. А он, бедняга, сам вышел и отдал себя в руки властей. И его сразу же отправили в тюрьму…

— Ну и чем кончилась распродажа?

— Все, что выручили, пошло на оплату долгов и судебных издержек, да и то не хватило. Следствие было, потом суд, и суд отправил его на каторгу. До сих пор бедняга срока не отбыл. Начальник снова за свое принялся. Виноградник получил. Сейчас, наверное, опять кто-нибудь помогает ему торговать головой сахара. Сироты Радана скитаются, по найму работают, а жена от горя вскоре же и померла. Вот, Пайо, как может человек погибнуть!..

— Прошу расходиться — закрываем! — крикнул половой, расставляя по местам стулья.

Джюко и Пайо вышли. Остальные посетители уже давно разошлись. За столиком в углу дремал хозяин. Тускло горела одна лампа. На улице свистел ветер, мелкий и сухой снег хлестал по окнам. Издалека доносилась пьяная песня.

Перевод Д. Жукова.

СИМО МАТАВУЛЬ

Новый свет в старом Розопеке{20}

Тридцать лет тому назад в городе Розопеке с окраинами насчитывалось немногим более тысячи душ.

Жители делились на старожилов и пришлых. Старожилами считались сербы, пришлыми — «всякий сброд». И те и другие делились в свою очередь на три сословия. Сербскую аристократию представляли старые морские капитаны; среднее сословие — купцы и состоятельные ремесленники; голытьбу — бедняки рабочие, матросы да рыбаки. Пришлые делились по нижеследующим рангам: судья, комиссар, их приставы, два врача (уездный и городской), инженер, аптекарь, начальники почты, телеграфа, таможни, податной инспектор, делопроизводители, писцы, канцелярские служители, два тюремщика, жандармы, хожалые, несколько трактирщиков и рабочих на окраинах — в общем, около тридцати семей.

Кроме того, в Розопеке проживало четыре духовных наставника и два светских: протоиерей с иереем, каноник с капелланом и два учителя. Эти шесть человек также принадлежали к двум разным кастам.

Наконец, в крепости стоял батальон солдат и при нем около дюжины офицеров.

Как видите, лет тридцать тому назад Розопек кое-чем напоминал Индию.

Но что касается порядков, тогдашний Розопек мог бы служить примером. Жизнь в нем текла размеренно; пульс бился ритмично.

Чуть свет все капитаны усаживались на своих террасах и курили табак из длинных чубуков; попозже открывались лавки и мастерские; еще позже — кафана «Австрия», а еще позже в ней собирались чиновники и оттуда уже расходились на службу; позже всех, в сопровождении хожалого, шествовал в управу городской голова. Только школьники нарушали этот порядок.

Но вот все разошлись, и в городе снова воцарялась тишина. Редко когда на его четырех улицах увидишь до обеда крестьянина, прислугу либо грузчика. Ей-богу, случались дни, когда госпожа Тереза, жена податного инспектора, вечно торчавшая у окна, не видела в это время ни одной живой души.

На окраине было оживленнее.

По вторникам, в базарный день, и в городке и в пригороде поднималась суматоха, правда, только до обеда.

Однако во все дни без исключения, когда большой колокол церкви святого Франциска возвещал полдень, когда выходили из своих канцелярий чиновники, а ученики — из обеих школ, когда окна, смотрящие на городскую площадь, расцвечивались женскими головками, сердце Розопека, хоть и ненадолго, начинало учащенно биться.

После обеда снова наступало затишье; собственно, именно тогда воцарялась мертвая тишина южной сиесты, которая зимой длится два, а летом четыре часа, и в которой есть что-то торжественное и величественное, напоминающее (прости, господи!) литургию.

В эту «глухую дневную пору», как называли в Розопеке сиесту, только двое бывали заняты больше всего.

То