Дом в степи - Сакен Жунусов

И вот на тебе - Сулу-Мурт, оказывается, из аула Балта!

Но делать нечего. В воровском деле жалости не должно быть. Предупредил я Кабана.

Рожа, помню, у Кабана так и расплылась от радости. Толстомордый был мужик, с редкими волосенками. Губу ему где-то рассекли, и ее с угла стянуло кверху. Вечно от него водкой и луком несло.

«Гриша, сказал он, пойдешь сам. Только возьми кого- нибудь с собой».

Взял я Василька, ловкого и складного парнишку. Опрокинули мы с ним по паре стаканов самогона и пошли искать попутную подводу.

Добраться нам надо было до развилки, откуда дорога поворачивала к аулу. Мы приехали где-то после полдня, спрыгнули с саней и пошли пешком.

Лес стоял вокруг дремучий и густой. Прошли мы километра два или три и облюбовали себе такое место: такая непролазная чащоба, что собака морды не просунет. В степи задувало немного, а здесь ни одна ветка ни шелохнется. И тишина, глушь, даже в ушах ломит.

Ждем, и чтобы согреться, распили еще одну бутылку. Холодно на одном-то месте.

«Василек, говорю, где твой нож?» - «Да вот,- отвечает.- Всегда наготове».

И финку вынимает из-за голенища,- длинная, наточенная. Я взял ее у него и забросил в кусты. Тот только рот разинул.

«Нас, говорю, здесь двое. Давай так - убивать его не будем, а лишь заберем коней. Ты оставайся здесь, а я пройду немного вперед. Налетай неожиданно. Тебе надо только задержать его, а остальное я уж сам все сделаю. Понял? Но смотри - не попадись под камчу...»

Сулу-Мурт, я слыхал, искусный камчигер. Рассказывали, что однажды в Омске он на спор разрубил ударом камчи сложенную вчетверо сырую воловью шкуру. Представляешь себе?

Ну вот, значит, сидим мы, ждем. А мороз пробирает - аж кости стынут. И время тут как на зло тянется еле- еле. Но все же завечерело, и в эту минуту я забыл, зачем

я здесь и кого жду: так все стало чисто и красиво. Притихший лес стоял весь засыпанный снегом, и в багровом свете медленного заката деревья окрасились густым кровавым цветом. Солнца уже не было видно, оно томилось где-то за лесом, и по снегу протянулись длинные холодные тени. Чем ближе к ночи, тем сумрачней и глуше становился лес, пропадали краски, а из глубин, из самой чащобы потянуло ночным морозным мраком. Жутко и одиноко становится человеку в зимнем засыпающем лесу.

Но вот с отдаленной березки, стоявшей у самой дороги, сорвалась и полетела к лесу сорока. С потревоженной ветки просыпалась легкая кисея сухого снега. На беспокойное стрекотание сороки в глубине засыпанного затихшего леса отозвалось неясное перебивчивое эхо. И скоро снова все затаилось в ожидании ночи.

Но я уже глаз не сводил с дороги. Сорока предупреждала не напрасно - скоро послышался далекий скрип полозьев. В звонком морозном воздухе отчетливо слышится каждый звук. Не знаю, отчего это тогда со мной было, но чем ближе раздавалось тонкое пенье полозьев по крепкой накатанной дороге, тем больше отдавалось оно в моем сердце.

Сулу-Мурт беспечно летел на своих гнедых по притихшему ночному лесу. Слышно было всхрапыванье лошадей, потом показалась на повороте черная точка и тотчас исчезла за деревьями. Потом мелькнула снова, и вот уж можно разглядеть коней и легкие сани.

Со своего места я хорошо видел, как из густой чащи, подступавшей к самой дороге, кошкой метнулся Василек. Он прыгнул и повис у коренника на узде. Конь испуганно шарахнулся в сторону, но сани так и не остановились, потому что Сулу-Мурт, чуть свесившись на сторону, изо всех сил ударил Василька своей тяжелой толстой камчой. Василек вскрикнул и рухнул на дорогу.

Я выскочил из засады, когда сани еще не успели набрать ходу. Мне удалось схватиться за узду, разгоряченные кони с громким ржанием взвились на дыбы. Сулу-Мурт успел лишь скинуть тулуп, как я, прячась за конями, прыгнул к нему в сани. Мы сцепились с ним, и я почувствовал, что кони, словно обрадовавшись, подхватили и понесли. Может быть, они испугались наших криков и возни в санях.

Вначале мы били кулаками по чему попало, не глядя и не сознавая что делаем. Потом сцепились, впились один в другого намертво, и я до сих пор помню как мы смотрели в глаза, молчаливые и полные лютой ненависти. Летели сани, мелькал по сторонам темный безмолвный лес, и я начал чувствовать, что у меня немеют руки. Вдруг Сулу-Мурт схватил меня за горло и опрокинул. Я дернулся, мы оба упали к самому краю саней. Видимо, рычанье наше только поддавало коням страху, они прямо рвались из упряжек. И вот на самом краешке, головами уже за санями, мы лежим и держим друг друга. Близко, у самого лица, несется, как бешеная, дорога, и стоит только кому-нибудь из нас сделать движение, как оба на полном скаку вывалимся из саней.

Не знаю, сколько так продолжалось, но только помню, что вроде небо стало все темнее. А лес, как ни откроешь глаза, кружится, кружится,- пока не слился вместе с небом. Я уж ничего не мог разобрать. Пальцы Сулу-Мурта все крепче сжимали мое горло, все труднее становится дышать. Потом я почувствовал, что совсем не в силах удерживать его, и тут в глазах моих что-то вспыхнуло, и я будто полетел с высокой-высокой кручи. Визгнули возле самого уха полозья и смолкли, лицом я почувствовал холодный снег и стало тихо-тихо, будто я совсем оглох...

Очнулся я на обочине, в снегу, сильно закоченевший. Ничего еще не соображаю, но попробовал пошевелить руками, ногами. Вроде бы ничего. Только холодно - даже двигаться больно. Попытался я подняться и не смог - закружилось все, поплыло перед

глазами. «Помял он, думаю, меня изрядно...» И тут только почувствовал, что во рту у меня нехорошо - и больно, и что-то набито: выплюнуть хочется. А это зубы, оказывается, мои же собственные. Все передние зубы он мне выкрошил.

Что было делать? Поднялся я все-таки и побрел через силу. Соображаю еще плохо, но помню, что тишина кругом - ни звука и мороз. А ночь, темень, лес вокруг и холодище - никакого спасения нет. Деревья стоят мохнатые, не шелохнутся, и я лицом, щеками чувствую, что изморозь аж в воздухе висит. И дышать нечем - до того наморозило... И вот бреду я, снег подо мной скрипит, а вверху, как гляну, рожок месяца закатывается за лес. И оттого, что я вижу, что и месяца сейчас не будет над дорогой,