Дом в степи - Сакен Жунусов

долгая старинная песня. А из песни, сам знаешь, слова не выбросишь... Так вот,- и старик сделал несколько быстрых, жадных затяжек.

Первая песнь старого Кургерея

- В молодости я был вором. И не просто вором, мелким там каким-нибудь воришкой, а самым настоящим разбойником с большой дороги. Точно, точно, так все оно и было...

В возрасте я был как раз твоем - самое такое переменчивое время. Ну и в Омске пристал к одной шайке. Десять человек нас тогда подобралось, все здоровенные - один в одного. Что было делать? Учиться - денег нет, работать - пойди-ка, найди ее, эту работу. И вот когда уж все, кажись, было испробовано, когда и стыда, и сраму набрались, и лиха,- принялись мы за это самое свое ремесло.

Омск в ту пору был совсем не такой, как теперь. Сейчас, я смотрю, улицы - будто их по линейке вытянули. А тогда разбросаны были домишки как попало. И народу наезжало - просто табуны. Суетятся, толкутся, бродят из конца в конец. Ну уж нам тут раздолье. Кто заденет - кровью умоется. Никакой управы не было. Что хотели, то и делали.

Самое главное наше место - базар. Там мы и околачивались. Слыхал поди о Казачьем базаре?.. Правильно, он и сейчас уцелел. Но только тогда было побольше, чем теперь. Что ты, гораздо больше! Народу съезжалось - видимо-невидимо, со всех городов. Тут и купчишки, тут и спекулянты, тут и... Ну и нашего брата отиралось достаточно. И вот мы за день высмотрим, вынюхаем кто деньжонок наторговал, узнаем где остановился - и ночью налетаем. А если человек домой едет, так по дороге встречаем.

В этом деле - узнать, разнюхать, выведать - нам хорошую помощь один парнишка оказывал, татарчонок Халауддин. Отец у него купец, и знаменитый в Омске: большую мануфактурную лавку держал. И знакомых у него - все, кто хоть мало-мальски торговал. Халауддину это как раз на руку. Никто его и не подозревал, что он с нами в компании.

Помню, воскресенье было, зимой, в самые лютые морозы. Мы тогда глаз не спускали с одного человека. Но ходим не скопом, чтобы не обратить внимания, а по одному. Народу на базар съехалось - не протолкаться, поди-ка заметь нас в такой толчее.

Я в тот день орудовал на самом людном месте - где лошадей продают. Вот уже где народу так народу! Сейчас такого и не увидишь... С краю, как только войти, верблюды лежат. Потом бараны - кучами прямо, один на другом. И жирные, круглые. Тут же мясники. Орут, зазывают, ножами сверкают. А потом лошади. Знаешь, как тогда было? Столбы вкопаны и у каждого столба по паре лошадей привязано. Ах, что были за лошади!

И вот тут уж кого только не встретишь. Тут и казахи- богатеи понаехали из степи; идет и полушубок, а то и волчью шубу за собой по снегу волочит. Омских купцов тоже немало, и татар. Толчея целый день. Самых красивых лошадей тогда цыгане приводили. Просто невиданные были кони! У тех, кто хоть мало-мальски разбирался в них, глаза разбегались.

И вот хожу я, толкаюсь, приглядываюсь. Вдруг - Халауддин. Прошел мимо, чуть задел и подмигнул. Это значит знак подал. Я тут же за ним. Иду поодаль, но из виду его не упускаю. А Халауддин, хоть и молодой, а уж тертый-перетертый калач был. Хоть бы оглянулся! Идет себе с улыбочкой, со знакомыми раскланивается... Завел меня в самый заброшенный угол, где мучные лавчонки лепились. В лавчонках этих русские мельники из Малтая, из Шарбаккуля торговали,- все белые, словно айраном облитые, ни глаз, ни рожи под мукой не разобрать, и каждый под хмельком от самогона,- это уж обязательно. Шум и гам у них тоже как у цыган. Но это нам только на руку.

Халауддин, смотрю, свернул за лавку и остановился. Я к нему. Стоит, ждет, оскалился - зубы золотые блестят. «Ну, говорит, кажется, удача. В городе его накрыть трудно,- слишком много народу вокруг него крутится. Но ему нужна мануфактура, сам сказал. Сестра его друга выходит замуж, он торопится на свадьбу. Я сказал ему, чтоб зашел попозже. Значит, я задержу его, как только смогу. Едет он один. Пошлите- ка своих на дорогу. Он в аул Балта едет...»- «Балта?!»- у меня даже сердце оборвалось.- «Да, говорит. А что? Знакомое место?» - «Конечно, отвечаю...» И я тут же чуть не ляпнул этому мальчишке, чтобы он никому ничего не говорил. Не надо нам было грабить этого человека. Но потом спохватился - ведь ненадежный парень этот Халауддин, как есть продаст меня всей нашей шайке. Промолчал я, хоть на сердце и скребли кошки.

Халауддин засобирался уходить. «Вот и хорошо, говорит, что знакомое место. Сообщи побыстрее Кабану». И опять меня словно в сердце что толкнуло. Этот Кабан нашим атаманом был. Вот уж действительно кабан! Никогда больше мне не приходилось видеть такого человека. Да и человеком-то его как-то язык не поворачивается называть... Но, кстати, из всех, кто у нас был, только я мог с ним говорить на равных. Где-то он немного побаивался меня. Может быть, силу во мне чувствовал, что ли? Но если бы надо было прикончить меня - он и глазом не моргнул. Это уж точно...

И вот как мне теперь было идти к нему, говорить такое?

А человек, за которым мы охотились, был богатырь и красавец - просто загляденье. В народе его так и звали: Сулу-Мурт - красавец-усач. Так его и мы между собой называли. Лошади у него были пара гнедых - просто ветер. Омские богачи умирали от зависти. Сколько золота ему предлагали, сколько скота - он и слушать не хотел. И Кабан наш решил заполучить этих коней. Он уже и с цыганами столковался и магарыч с ними распил. Как только лошади попадают к нам в руки, цыгане выкладывают деньги и угоняют их в другой какой-нибудь город подальше. Дело привычное.

И вдруг я узнаю, что Сулу-Мурт из аула Балта. А этот аул - это же мой аул. Мой отчим, Дмитрий Павлович, там кузницу держал. Аулишко бедный, юрт пятьдесят. Вокруг русских много, из России еще в девятьсот седьмом году переселились. Отчим от своих русских как-то откололся и все время в ауле жил. Кузнечил, казахских ребятишек грамоте учил. Люди к нему очень хорошо относились. А я как поссорился с ним, так и сбежал и больше дома не показывался. Несколько лет уж прошло,