Том 8. Театральный роман. Роман, пьеса, либретто. «Мастер и Маргарита» (1937–1938 гг.) - Михаил Афанасьевич Булгаков

ли не всех советских газет, он перепугался, начал оправдываться, много каялся, признавался в своих ошибках, клялся исправиться и написать нужную народу вещь.

Написал роман «Волга впадает в Каспийское море», книгу очерков «Таджикистан — седьмая советская», а год тому назад вышел его новый роман «Созревание плодов»... Казалось бы, сделал все, чтобы доказать, что он «исправился», показал успехи социалистического строительства и непременную перековку человеческого материала под влиянием новой идеологии. Пильняк был в Японии, Америке. Говорят, что его книгу «О’кей, американский роман» с похвалой читали Сталин, Молотов и другие члены политбюро. В чем же он провинился перед советской властью? Вспомнили его фразу, ставшую крылатой: «Приказами литературу не создашь»? А как злободневно звучат его слова: «Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает — ложь всюду, в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? — массовый психоз, болезнь, слепота?» Не он, конечно, высказал эту «крамольную» мысль, но все эти высказывания били не в бровь, как говорится, а в глаз всем этим киршонам, авербахам, вишневским... И вот арестованы Пильняк и Авербах, Киршон, крайние в противоборствующих лагерях. Почему же арестован Пильняк? Этот вопрос не давал покоя Булгакову. Ведь ничто не предвещало его ареста. В своих ошибках он искренне покаялся, в его духовной чистоте никто не сомневался. За что? Авербах за то, что был родственником Ягоды; Павел Васильев за то, что назвал Бухарина «человеком величайшего благородства и совестью крестьянской России». В чем же провинился Пильняк?

Сергей Ермолинский, друживший со многими писателями из разных «лагерей», рассказывал, что 12 октября, в день рождения Бориса Андреевича, никто из приглашенных не пришел. Зашли «на минуту», по соседски Погодин и Пастернак, поздравили и ушли. А накануне дня ареста Пильняк побывал в Москве, накупил вина, водки, фруктов, конфет, с женой и няней обсуждали праздничное меню: завтра исполняется три года младшему сыну, пригласили на его день рождения всех детей в округе. Утром следующего дня весело отпраздновали.

А вечером пришел знакомый работник посольства и сказал: «Николай Иванович просит вас к себе. У него к вам какой-то вопрос. Через час вы будете дома. Возьмите свою машину, на ней и вернетесь». Жена вышла в другую комнату, собрала какие-то вещички и протянула узелок Борису Андреевичу. Но посланник Ежова и Борис Пильняк рассердились на нее, недовольно замахали на нее... Верил ли Пильняк в тот миг, что действительно вернется в семью или подыгрывал этому негодяю, кто ломал эту комедию... Ермолинский не мог ответить на этот вопрос... А соседи по даче в Переделкине замкнулись, даже Пастернак.

Жалко Пильняка, но может, все образуется, выяснят что-то и отпустят? А вот арест Добраницкого вызвал панику в душе Булгакова... Добраницкий часто бывал в доме Булгаковых, подолгу беседовал, пытаясь понять причины неблагополучного положения столь одаренного человека... Познакомились случайно, на приеме у кого-то из близких друзей, а потом как-то незаметно вошел в душу, покорил тем, что признал вину партийных верхов в травле Булгакова, обругал Авербаха, Киршона, Литовского, Афиногенова, пообещал сделать все для того, чтобы вернуть пьесы Булгакова в театры. Все время намекал, что он говорит не только от своего имени, но и... Кто за ним стоял, он так и не назвал, да Булгаков и не спрашивал, обещал достать любые книги, нужные для работы... Так и вошел в жизнь... Умен, сметлив... Конечно, Булгаков понял, что и Добраницкий склоняет его к тому, чтобы он написал если и не агитационную, то хоть оборонную пьесу. Это не Владимир Владимирович Дмитриев, который, не успев войти, можно сказать, с порога, сразу бухнул: «Пишите агитационную пьесу. Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо». Нет, Добраницкий избрал совсем иную тактику. Он начал с того, что прочитал все пьесы Булгакова, вскоре убежденно заявил:

«Вы увидите, я не исчезну. Я считаю долгом своей партийной совести сделать все возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова». Потом еще не раз бывал в доме, приносил книги о гражданской войне, расспрашивал Михаила Афанасьевича о его убеждениях. Можно ли было довериться малознакомому человеку в столь тяжелое время? Ясно было, что Добраницкий был подослан, чтобы агитировать Булгакова. Но кто стоял за ним? Кто он сам? Эти вопросы так и остались неотвеченными. И вот Добраницкий арестован... А между тем ходили слухи, что его хотели назначить директором МХАТа... Сколько загадок не удается разгадать...

А дни мелькали за днями, полные хлопот и ожиданий. Каждый день возникало что-то новое. По-прежнему бывали гости, слушали главы «Театрального романа», романа о Христе, задумывались о только что услышанном, высказывали свои замечания, пожелания, свое восхищение. Играли в шахматы, в карты, подолгу засиживались за праздничным столом, отдавая дань с любовью приготовленным Еленой Сергеевной яствам. Конечно, в эти дни ей помогали домработница и воспитательница Сережи, но, естественно, все готовилось под ее руководством.

Бывали и в гостях... Ольга и Федор Калужские получили новую квартиру, пригласили на новоселье. Как же не пойти? Но лучше бы не ходить: Ольга подарила Михаилу Афанасьевичу книгу о МХАТе, составленную Марковым и переведенную на французский для Парижа, Булгаков тут же стал листать ее, книга прекрасно издана, на хорошей бумаге, но ни одного слова о «Турбиных». Да и в итоговых статьях, интервью никто из мхатчиков не обмолвился ни единым словом о спектакле, который многих из них сделал знаменитыми. А ведь спектакль идет до сих пор, и со всегдашним успехом. Как же тут не расстроиться...

А ведь совсем недавно Елена Сергеевна была на спектакле, Хмелев был болен, но и без него спектакль прошел прекрасно. «“Дни Турбиных” живут, — рассказывала Елена Сергеевна после спектакля, — принимается каждая реплика, раскаты смеха в смешных сценах, полнейшая тишина, напряженность внимания — в гимназии, в приносе Николки. Слышала, как Боярский в антракте спрашивал у Феди: “Что это — всегда так принимают спектакль или только сегодня?” После конца — восемь занавесов. Для рядового спектакля — это много».

А может и хорошо, что не упоминают? Быть на виду в такое время опасно...

А сколько нелепых телефонных звонков приходилось терпеть...

Позвонил как-то Виленкин и сказал, что театральный отдел Комитета искусств запрашивает экземпляр «Бега». Потом с этой же просьбой обратилась Ольга Бокшанская. Но самое поразительное — с этой же просьбой позвонил Смирнов. «Для кого? Кто спрашивает?» —