Уильям Теккерей - Дени Дюваль

Большую часть пути доктор Барнард и его спутник были заняты хитроумным спором о своих вероучениях которые оба ревностно исповедовали. Возможно даже, что доктор нарочно пригласил мистера Уэстона в свою карету чтобы устроить этот диспут, ибо он всегда готов был без устали доказывать преимущества своей церкви. К концу дня мистер Дени Дюваль задремал на плече у доктора Барнарда, и добрый пастор старался его не тревожить.

Я проснулся оттого, что карета внезапно остановилась.

Вечерело. Мы стояли посреди какой-то пустоши, и в окна кареты заглядывал всадник.

— Давайте сюда вон тот ящик и все деньги! — хриплым голосом сказал он.

О, боже! На нас напал настоящий; разбойник! Это просто восхитительно!

Мистер Уэстон хватает свои пистолеты.

— Вот наши деньги, негодяй! — кричит он и в упор палит в злодея. Увы и ах! Пистолет дает осечку. Он целится из второго, но и этот тоже не стреляет!

— Какой-то мерзавец разрядил мои пистолеты, — ужасе говорит мистер Уэстон.

— Стой! — восклицает капитан Макхит, — стой, или… Но тут с уст разбойника слетает страшное проклятие ибо я взял свой заряженный дробью пистолетик и выстрелил ему прямо в лицо. Разбойник зашатался и чуть не свалился с седла. Перепуганный почтальон хлестнул лошадей, и мы во весь опор помчались вперед.

— Разве мы не остановимся схватить этого злодей сэр? — спросил я доктора.

В ответ мистер Уэстон сердито ткнул меня в бок сказал:

— Нет, нет. Уже совсем темно. Надо ехать дальше.

И в самом деле, лошадь разбойника испугалась, и мы увидели, что он галопом поскакал прочь.

Подумать только: я, маленький мальчик, подстрелил настоящего живого разбойника. Я был вне себя от восторга и, признаться, самым бессовестным образом похвалялся своим подвигом. Мы оставили мистера Уэстона в гостинице в Боро, а сами переехали Лондонский мост, и я наконец очутился в Лондоне. Да, вот уже перед нами Монумент, потом Биржа, а там вдали виднеется собор Святого Павла. Мы проехали Холборн, и наконец добрались до Ормонд-стрит, где в великолепном особняке жил мой покровитель и где его жена леди Дени очень радушно меня встретила. Разумеется, битва с разбойником разыгралась сызнова, и все, в том числе и я сам, отдали должное моей доблести.

Сэр Питер и его жена представили меня своим знакомым как мальчика, который подстрелил разбойника. У них постоянно собиралось общество, и меня часто приглашали к десерту. Пожалуй, надо признаться, что жил я внизу, у экономки миссис Джелико, но миледи так ко мне привязалась, что то и дело приглашала к себе наверх, брала с собой кататься в коляске или приказывала кому-нибудь из лакеев отвести меня в театр или показать достопримечательности Лондона. В том году был последний сезон Гаррика, и я видел его в "Макбете", в обшитом золотым галуном голубом камзоле, в красном бархатном жилете и брюках. Ормонд-стрит, что в Блумсбери, находилась тогда на краю города, а за ней до самого Хэмстеда простирался пустырь. Совсем рядом, к северу от площади Блумсбери, был Бедфорд-Хаус со своими великолепными садами, а также Монтегью-Хаус, куда я ходил смотреть чучела леопардов и всякие заморские диковинки. А Тауэр, музей восковых фигур, Вестминстерское аббатство, Воксхолл! Словом, это была неделя сплошных чудес и восторгов. В конце недели доктор отправился домой, и эти милые, Добрые люди надарили мне кучу подарков, пирожных и денег, чем окончательно избаловали мальчика, который подстрелил разбойника.

Эта история даже попала в газеты, и кто бы, вы думали, про нее узнал? Не кто иной, как наш всемилостивейпшй монарх. Однажды сэр Питер повел меня смотреть Кью-Гарденс и новую китайскую пагоду, воздвигнутую его королевским величеством. Гуляя там и любуясь этим очаровательным местом, я имел счастье лицезреть его величество, который изволил прогуливаться с нашей славною королевой, с принцем Уэльским, с моим тезкой епископом Оснабрюкским и с двумя или даже с тремя принцессами. Ее величество была знакома с сэром Питером, ибо ей приходилось плавать на его корабле. Она очень любезно с ним поздоровалась и вступила в беседу. А наилучший из монархов, глядя на своего покорнейшего слугу и верноподданного, соизволил заметить: "Как? Как? Мальчик подстрелил разбойника? Выстрелил ему прямо в лицо! Прямо в лицо!" При этих словах юные принцессы милостиво на меня поглядели, а король спросил сэра Питера кем я хочу быть, на что сэр Питер отвечал, что я надеюсь стать моряком и служить его величеству.

Осмелюсь доложить, что, вернувшись домой, я прослыл весьма важною персоной, и десятки людей в Рае и в Уинчелси спрашивали меня, что сказал король. Дома мы узнали, что с мистером Джозефом Уэстоном произошло несчастье. В день нашего отъезда в Лондон он отправился на охоту, что было его излюбленным занятием, и когда он перелезал через живую изгородь, затвор ружья, которой он неосторожно волочил за собой, зацепился за сучок, раздался выстрел, и заряд дроби угодил бедняге прямо в лицо, поранил левую щеку и попал в глаз, которого он после страшных мучений лишился.

— О, господи! Заряд мелкой дроби угодил ему прямо в лицо! Удивительное дело! — воскликнул доктор Барнард, который зашел повидаться с моей матушкой и дедом на другой день после нашего возвращения. Миссис Барнард рассказала ему об этом несчастном случае накануне за ужином. Если бы стреляли в доктора или если б он сам кого-нибудь застрелил, он едва ли мог иметь более испуганный вид. Он напомнил мне Гаррика, которого я как раз перед тем видел на театре в Лондоне, в той сцене где он выходит после убийства короля.

— Docteur [77], у вас такой вид, словно это вы его стреляли, — смеясь, сказал мосье де ла Мотт на своем ломано английском языке. — Два раза, три раза я ему говорил: "Уэстон, вы застрелите себя, нельзя носить ружье так", а он говорит, что ему не суждено умереть от пули, и он бранится.

— Но, любезный шевалье, доктор Блейдс вытащил у него из глаза куски черного крепа и тринадцать или четырнадцать дробинок. Денни, какого калибра была дробь, которой ты стрелял в разбойника?

— Quid antem vides festucas in oculo fratris tui [78], доктор, — говорит шевалье. — Хорошее изречение. Как вы думаете, оно протестантское или папистское?

На что доктор опустил голову и сказал:

— Шевалье, я сдаюсь. Я был неправ, совершенно неправ.

— А что до крепа, то Уэстон в трауре, — заметил ла Мотт. — Он ехал на похороны в Риттербери четыре дня назад. Да, он мне сам говорил. Он и мой друг Люттерлох, они ехали.

Этот мистер Люттерлох был немец, живший неподалеку от Кентербери, и мосье де ла Мотт вел с ним дела. Он вел дела с людьми всяких званий, и притом дела весьма странные, как я начал понимать теперь, когда мне шел уже четырнадцатый год и я стал большим, рослым мальчиком.

В тот день мосье де ла Мотт посмеялся над подозрениями доктора.

— Священники и женщины — они все одинаковы, разумеется, кроме вас, ma bonne [79] мадам Дюваль, они все сплетничают и верят, когда говорят дурное про их соседей. Я говорю вам, я видел, как Уэстон стреляет, двадцать, тридцать раз. Вечно тащит ружье через живую изгородь.

— Но откуда креп?

— Да он всегда в трауре этот Уэстон, всегда. Стыдно, такие cancans [80], маленький Дени! Больше никогда не думай так. Не делай Уэстона себе врагом. Если б человек сказал такое про меня, я бы его застрелил сам, parbleu! [81]

— Но если он это и вправду сделал?

— Parbleu! Я бы его застрелил тем более! — сказал шевалье, топая ногой. Как только мы остались с ним наедине, он вернулся к этому предмету. Послушай, Денисоль, ты уже большой мальчик; Мой тебе совет — держи язык за зубами. Это подозрение насчет мистера Джозефа — чудовищное преступление и к тому же глупость. Человек скажет такое про меня — прав он или нет, я пускаю ему пулю в лоб. Один раз я прихожу домой, ты бежишь ко мне, я стал кричать и браниться. Я сам был ранен, я не отрицаю.

— Но я ведь ничего не сказал, сэр, — возразил я.

— Да, отдаю справедливость, ты не сказал ничего. Ты знаешь metier [82], которое мы делаем иногда? В ту ночь на шхуне, когда таможенный катер открыл огонь, а твой несчастный дед кричал — ах, как он кричал! Надеюсь, ты не думаешь, что мы пришли туда ловить раков? Tu n'as pas bronche, toi [83]. Ты не испугался, ты доказал, что ты мужественный человек. А теперь, petit, apprends a te taire! [84]

Шевалье пожал мне руку, вложил в нее две гинеи и отправился по своим делам на конюшню. У него теперь было несколько лошадей, и он постоянно разъезжал. Он не жалел денег, часто устраивал у себя наверху пирушки и всегда исправно платил по счетам, которые подавала ему матушка.

— Держи язык за зубами, Денисоль, — повторил он. — Никогда не говори, кто приходит или кто уходит. И запомни, дитя мое, — если будешь болтать языком, птичка прилетит и шепнет мне на ухо: "Он сказал".