Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

— Это очень соблазнительно, — сказал я.

— Ну так поддайтесь соблазну, — улыбнулся он.

Я не мог найти доводов против — и решил поддаться, как раз когда Дженкинс вернулся в комнату.

Глава восьмая

И дальше я зажил, как живут люди; и жил так сорок девять недель. Знаю, что сорок девять, потому что всего уловил за это время пятьдесят две атмосферы — Кэллана, Черчилля и еще сорока девяти, — а на последней закончил работу и год. По-своему это было интересно; люди большей частью предпочитали, чтобы их атмосферу улавливали в загородных домах — видимо, чтобы показать, что они у них есть. Потому я проводил пару дней из каждой недели в приятных поездках, и люди были со мной очень обходительны — этого требовали правила нашей игры.

Словом, мне выпал хороший год, и я жил в свое удовольствие — возможно, потому, что так долго мне выпадали только плохие. Остальную часть недели я заполнял помощью Фоксу и соавторством с мистером Черчиллем, а также время от времени восхищался миссис Хартли. Я болтался в редакции «Часа» в надежде написать три строчки, достойные лишь ее вздоха. Порой я писал их наспех, безо всякой тонкости, и вот тогда миссис Хартли была особенно довольна.

Я никогда ее не понимал, ни капли, — и весьма сомневаюсь, чтобы она понимала хоть слово из того, что я говорил. Должно быть, я беседовал с ней о ее искусстве или ее миссии — вещах очевидно неясных как ей, так и ее замечательному мужу. Думаю, она не занималась искусством; уверен, что у нее не было никакой миссии — только чтобы ею восхищались. Она шла по сцене — и ею восхищались; точно так же, как она сидела в квартире — и ею восхищались. И не более.

Что касается Фокса, то я ему, похоже, подходил — понятия не имею почему. Он явно знал меня лучше, чем я сам. Он ловил меня, пока я слонялся по редакции в надежде на встречу с миссис Хартли, и тогда поручал мне самые недостойные задания. Я проводил за него встречи, делал заметки, оскорблял людей по телефону, писал статьи. Конечно, все это хорошо вознаграждалось.

Никогда не понимал Фокса — ни капли, не больше, чем миссис Хартли. У него были манеры самого вульгарного невежды и, судя по всему, точка зрения свиньи. Но все это заслонялось чем-то еще, что-то вынуждало называть его чудесным человеком. Так его называли все. Он говорил, что знает, чего хочет, и умеет это получать, — и это правда. Мне ничуть не хотелось быть для него мальчиком на побегушках, хоть за любые награды, не хотелось быть даже его товарищем. Но я все-таки играл эту роль, не замечая, как мне неприятно. Вероятно, в этом я не отличался от других.

Когда-то у меня мелькала мысль изменить Фокса — заставить его однажды превратить «Час» в прибежище для достойных авторов. И порой он позволял мне поступать по-моему — достаточно часто, чтобы потом меня не мучила совесть. Время от времени он разрешал Ли вести полторы колонки; а однажды пообещал, что позволит мне передать атмосферу романиста Артура Эдвардса.

Затем — Черчилль и кропотливая работа над «Жизнью Кромвеля». Эксперимент шел достаточно успешно, и со временем я все меньше давил, а Черчилль все меньше смущался. Под конец я чувствовал себя у него как дома. Вместе с ним выезжал по субботам, и по дороге в поезде мы обсуждали множество тем. Мне, известному лентяю, казалось удивительным, что дни можно вырезать и вставлять, как квадратики в детской головоломке; пассажи работы одного жанра встраивались в никак не связанные пассажи другого. Он тоже был доволен, работал без малейшего намека на спешку.

Пожалуй, его истинным вдохновителем была его тетя. Так говорили люди, хотя при тесном общении с ним это было на первый взгляд незаметно или же проявлялось лишь в пустяках. Мы трудились в высокой, темной и приятной комнате, заставленной книгами, с окнами на лужайку, где всегда находили прибежище скрытные дрозды. Мисс Черчилль, как правило, сидела, почти забытая, у окна, и свет падал у нее над плечом. Она вечно была погружена в бумаги, целыми днями отвечала на письма, проверяла отчеты. Время от времени она задавала вопрос племяннику, время от времени принимала гостей, которые приходили неофициально, но им бы все равно не смогли отказать в приеме. Однажды это был родственник королевской семьи, а однажды — герцог де Мерш, мой пресловутый работодатель.

О приходе последнего, помню, объявили, когда мы с Черчиллем заканчивали главу с описанием поразительной кончины лорда-протектора. Казалось, в той тихой комнате я вдруг живо услышал оглушительный грохот бури в сумерках закрывающегося занавеса. Увидел, как замерцали свечи в завихрениях сквозняка, ворвавшегося в сумрачные покои; большую постель и темное неопрятное тело, что мучилось в тенях балдахина. Тут мисс Черчилль подняла взгляд от визитной карточки.

— Эдвард, — сказала она. — Герцог де Мерш.

Черчилль раздраженно поднялся с низкого стула.

— К черту его, — сказал он. — Не приму.

— Думаю, хочешь не хочешь, а принять надо, — задумчиво произнесла тетя. — Рано или поздно тебе придется определиться.

Я отлично знал, с чем им предстояло определиться — с гренландским делом, так давно не двигавшимся с мертвой точки. Знал по расплывчатым слухам, от Фокса. Говорили, мистер Гарнард поддерживал его по финансовым причинам, герцог рвал удила, а Черчилль необъяснимо медлил. От него я подробностей так и не узнал, но о многом — например, о причинах нетерпения де Мерша — мне рассказывали другие. Причинах слишком нелепых, слишком невероятных, слишком логичных, чтобы быть правдой. Ему нужно было раздобыть средства для железной дороги, и срочно. Он отчаянно нуждался в деньгах — он участвовал в таких и сяких международных филантропических предприятиях, запустил руки в такие и сякие дела. Например, во «Всемирную телеграфную компанию», объединявшую сердца и руки, и в «Панъевропейскую железнодорожную, исследовательскую и цивилизационную компанию», приносившую свет в темные уголки мира, и в «Международное жилье для бедных», а также во множество других. Где-то во всех этих бездонных концернах скрывались успехи герцога де Мерша — и в «Часе» действительно периодически встречались лестные намеки на высшую филантропию и перспективы, приносящие дивиденды. Но больше того я не знал. Те же люди — люди из курительных комнат — говорили, что Трансгренландская магистраль — это последняя карта де Мерша. Британские вкладчики