Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

знакомо всякому, кто хотел порадеть за своих друзей. Дженкинс отнесся к этому скверно, приняв за оскорбительное покровительство официальных властей. Ему не хотелось показывать лучшие работы, забытые шедевры, то, что так и не продалось, что так и висело на выцветших стенах да гнило в подвалах. Он отказывался быть настоящим, радушным; отказывался говорить. Черчилль не возмущался; думаю, он все понимал.

И Дженкинс оттаял перед его мягким уважением. Я видел, как это происходит у меня на глазах. Он начал понимать, что этот невероятный визит человека, которому впору бы общаться с академиками, — вовсе не появление засланного шпиона. Тут нужно еще помнить, что Дженкинс был стар и не добился никакого успеха. Он всю жизнь вел тяжелую битву — и проиграл. Он мстил, исходя из своих подозрений.

Мы, младшие, его обожали. У него было румяное лицо и старомодная седая прическа короля Червей; удивительная и изысканная вежливость, пронесенная со времен молодости — дней Браммела[13]. И, хоть все его имущество истлевало в пыль, он сохранил нетипично юношеский и изобретательный образ мыслей. Это — или частичка этого — в свое время и придало очарования моему очерку.

Началась встреча неудачно. Я так хотел, чтобы неувядающая надежда всякого человека наконец взяла свое, и так боялся, что Черчилль охладеет раньше, чем успеет оттаять Дженкинс. Но, как я уже сказал, по-моему, Черчилль все понял. Он улыбался своей доброй близорукой улыбкой, глядя на холст за холстом, отмечая в каждом именно то, что стоило отметить, — и Дженкинс оттаял.

Он удалился — принести какие-то эскизы, поторопить служанку с чаем или еще по какой-то мелочи. Без его присутствия в комнате вдруг стало мрачно. Словно само солнце умерло в небе и оставило нас в преисподней, где мертвое и погребенное прошлое обитает в сером свете без теней. Над разноцветными тряпками на открытом рабочем столике сияла палитра Дженкинса. Сиденье его кресла, плетенное из камыша, напоминало растрепанную ветром крышу.

— Из такой жизни можно извлечь урок, — сказал я вдруг, задумавшись скорее о Дженкинсе, нежели о моем собеседнике.

— О да, — ответил Черчилль рассеянно. — Полагаю, существуют люди, у кого нет умения поспевать за временами.

— Это не просто умение, — ответил я с излишней ожесточенностью. — Это характер.

— По-моему, это может быть и навыком. Ведь его можно развить, верно?

— Нет же, нет, — закипел я, — именно потому, что его нельзя развить, лучшие из нас, такие как…

Вдруг я прервался, почувствовав, что это неуместно. В разговорах с Черчиллем мне приходилось проявлять твердость чаще, чем хотелось бы. Иначе я бы вовсе исчез. Одно его слово имело вес трех королевств и нескольких колоний в придачу, а я решил бросить ему вызов в каком-то разговоре о характере. Однако в этой теме я был сильнее. Если я хотел что-то сказать, то говорил; его же сдерживала рассудительность. А еще казалось, что ему по нраву такой собеседник-диктатор — иначе бы он и не потрудился мне написать с просьбой о встрече. Возможно, для него это было в новинку. Тут мой взгляд упал на пару масок, висящих по сторонам от камина. Комната была полна маленькими работами из гипса — густая пыль на плечах, волосах, веках, на всех выступающих частях.

— Кстати говоря, — сказал я, — это посмертная маска Кромвеля.

— Ах! — отозвался он. — Я так и думал…

Он очень медленно двинулся к ней, словно не желая видеть. Остановился раньше, чем протянуть к ней руку, и тяжело повернулся ко мне.

— По поводу моей книги, — он внезапно заговорил начистоту. — У меня так мало времени. — Его оживленный вид обрел жалобный оттенок — словно слабый намек на бессилие. — Я работаю над ней уже четыре года. Я заметил… ваши идеи как будто удивительным образом совпадают с моими.

Его речь, колеблясь, затихала, но он извиняющимся тоном ее возобновил — словно хотел, чтобы я подхватил ее за него:

— Я уже говорил с издателем Смитсоном, и он сказал, у него нет возражений…

Он просительно смотрел на меня. Я хранил молчание.

— Конечно, это не ваш жанр. Но вы могли бы попробовать… Понимаете ли… — Теперь он замолк окончательно.

— Не понимаю, — ответил я довольно холодно, когда пауза стала тягостной. — Вы хотите, чтобы я втайне писал за вас?

— За меня? Господи помилуй, нет! — воскликнул он с жаром. — Боже мой, нет!

— Тогда я и правда не понимаю.

— Я думал, вы могли бы… Я хотел бы, чтобы вы работали со мной в соавторстве. Разумеется, совершенно открыто, насколько это возможно.

— В соавторстве, — медленно повторил я. — Вы…

Я смотрел на миниатюру Геркулеса Фарнезского, гадая, что это значит, что за палка ударила по колесу моей фортуны, раз оно вильнуло так резко.

— Конечно, вам нужно об этом поразмыслить, — сказал он.

— Даже не знаю, — пробормотал я, — идея такая неожиданная. Совсем не в моем духе. Даже не знаю, что и думать.

Я говорил наобум. В голове теснилось столько мыслей. Все это словно уводило еще дальше от того, чем я хотел заниматься сам. Не то чтобы я боялся, будто у меня не получится написать эту книгу, — в таком писатели не сомневаются. Скорее я считал эту литературу ниже себя. Но еще это была огромная — невероятно огромная — возможность для меня.

— Вы уже неплохо представляете, сколько я сделал, — продолжал он. — Я собрал немало материала, немало уже написано. Но работы еще так много. Она выходит за пределы моих сил, о чем я только что и сказал.

Я снова взглянул на него, на сей раз с недоверием. Вот он стоял передо мной — худой черный параллелограмм с белыми ромбами воротника у горла. Нескладность придавала почти невыносимую реальность его отрешенной искренности. Он говорил так увлеченно, что забыл, чем заняты его руки, или тело, или голова. Снял с маленькой полки позади очень маленькую, очень пыльную книжонку и рассеянно листал побуревшие листы — говорил, не отрываясь от нее. Кем я был для него или он для меня?

— Я мог бы посвящать этому вторую половину воскресений, — говорил он, — когда вы сможете заезжать.

— Это невероятно любезно… — начал я.

— Вовсе нет, вовсе нет, — он отмахнулся. — Я твердо настроился это сделать, и если вы мне не поможете, то не верю, что у меня получится.

— Но есть же сотни других.

— Возможно, — сказал он, — возможно. Вот только мне они не встречались.

Меня вдруг охватила слепая честность.

— О, глупости, глупости! — сказал я. — Вы что, сами не понимаете, что предлагаете мне шанс, который выпадает раз в жизни?

Черчилль рассмеялся.

— Задумайтесь, нельзя же отказываться,