Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец - Густав Майринк

и мужской аспекты здесь, на земле, отделенные друг от друга бездонной трещиной, сольются воедино, утихнет страсть, пылающая в их крови. И лишь после того, как эти два полюса, преодолев бездну, сопрягутся, можно считать, что герметическое супружество состоялось — кольцо замкнулось, — тогда, и только тогда, обрящет человек тот самый сокровенный хлад, который воистину не от мира сего, и земные законы к нему неприменимы: он не является антиподом жара, ибо природа его — по ту сторону холода и тепла, но из него, из этого метафизического ничто, изливается все — все, что способна сотворить сила духа, подкрепленная нерушимой верой.

Половой инстинкт — это иго, которым мы, фон Иохеры, впряжены в триумфальную колесницу Медузы, и возить нам ее не перевозить, если ты, Христофер, не «разрешишь» нас от проклятого ярма.

Ибо мы, «рождие», только женаты, но не «сопряжены», ты же, единственный, хоть и холост, а в «супружестве» состоишь; потому-то и «окоченел», сподобившись великого герметического хлада, ну а нам уж, видно, на роду написано остаться теплыми...

Понял ли ты меня, Христофер?

Я вскочил и обеими руками крепко сжал отцовскую руку; его просиявшие глаза сказали мне: понял!..

Наступил день Вознесения Пресвятой Девы Марии; ровно тридцать два года назад мое новорожденное тело нашли на пороге храмовых врат.

Вновь, как когда-то, в лихорадке, после плавания с Офелией к потустороннему берегу, среди ночи по всему дому захлопали двери, я прислушался и узнал шаги отца — он поднялся по лестнице и вошел в свою комнату...

Моих ноздрей коснулся запах горящего воска и каких-то курений, в которых мне был знаком лишь аромат тлеющего лавра.

Прошло, наверное, не менее часа, когда отцовский голос тихо позвал меня.

Охваченный внезапной тревогой, я бросился к нему в комнату — и застыл на пороге при виде неестественно бледного

лица, изборожденного резкими глубокими морщинами: вот и для моего отца пробил смертный час...

Прямой и неподвижный барон фон Иохер стоял, прижавшись спиной к стене, явно не доверяя своим слабеющим ногам.

Весь его облик был настолько необычен, что мне на мгновение почудилось, будто предо мной не мой отец, а кто-то другой: длинная, белоснежная мантия величественными складками ниспадала до самого пола, червонная золотая цепь препоясывала чресла, а на ней грозно багровел обнаженный меч...

Так вот зачем он ходил на нижний этаж!

Стол, покрытый чистейшим полотном, был пуст — лишь несколько канделябров с горящими свечами да курильница...

Барон закашлялся и, пытаясь совладать со своим дыханием, покачнулся; я подбежал к нему, хотел его поддержать, но он отстранил меня:

— Ты слышишь, Христофер, они пришли?

Я прислушался — в доме царила мертвая тишина...

— Ты видишь, Христофер, как распахнулись двери?

Я оглянулся — ни единой щелки в плотно сомкнутых дверных створках...

И вновь он покачнулся, казалось, вот-вот рухнет на пол, и вновь выпрямился во весь рост, глаза озарились каким-то необычайным светом — никогда раньше я не видел ничего подобного.

— Христофер! — вскричал он вдруг, и голос его прозвучал так властно, что все во мне затрепетало. — Христофер! Моя миссия исполнена. Я растил и пестовал тебя, ни на йоту не от ступая от полученных указаний. А теперь подойди, я хочу передать тебе знак!

Отец взял мою руку и неким престранным образом переплел свои пальцы с моими.

— Таким замком, — продолжал он совсем тихо, уже не в силах справляться со своим прерывающимся дыханием, — скреплены меж собой звенья великой невидимой цепи; включенный в нее, ты превратишь свои ограниченные человеческой природой возможности в качественно иное, космическое могущество, ибо станешь отныне проводником той колоссальной сокровенной энергии, которую аккумулирует в себе наш Орден, незримо присутствующий в любом, самом отдаленном уголке универсума. И еще: соприкасаясь с миром магии, будь, мой сын, внимателен и ни в коем случае не доверяй тем креатурам, которые тебе там встретятся! Обманчивое царство внешних форм — здесь силы тьмы чувствуют себя как рыба в воде, им ничего не стоит подделать какую угодно оболочку,

даже священный образ нашего магистра скопируют, глазом не моргнут, что уж тут говорить про ритуальный жест, который я тебе показал!.. Повторят один к одному, вот только остаться при этом невидимыми им не удастся: малейшая попытка включиться в нашу цепь — и коротким замыканием они будут разъяты на атомы!

Отец снова переплел наши пальцы в «замок».

— Хорошенько запомни сей жест! Если явится тебе какой-нибудь потусторонний гость, похожий на меня как две капли воды, и будет уверять, что он — это я, потребуй от него сей жест! В мире магии на каждом шагу подстерегает опасность...

Окончание фразы захлебнулось в предсмертном хрипе, взгляд подернулся тусклой поволокой, и голова стала падать на грудь...

Я подхватил отца на руки и заботливо перенес на ложе; через несколько мгновений дыхание пресеклось... До самого восхода держал я последнюю вахту у тела барона фон Иохера, сцепив наши правые руки в ритуальном «замке».

На столе я обнаружил записку:

«Да упокоится тело мое, облаченное в мантию и с мечом в руках, рядом с останками моей любимой жены! А капеллан, единственный и верный друг, так уж и быть, пусть отслужит мессу спокойствия своего ради — мне же она ни к чему, ибо я воистину жив».

Долго, внимательно, с каким-то даже трепетом рассматривал я меч. Оружие чрезвычайно древнее, явно азиатской работы, он был не то отлит, не то выкован из цельного куска красного железняка, так называемого «кровавика», — этот металл нередко встречается на старинных фамильных перстнях. Выполненный с филигранным искусством тускловато-багряный гриф представлял собой верхнюю часть человеческого тела: слегка разведенные в стороны руки образовывали гарду, голова в каком-то чудном клобуке с наушниками служила набалдашником — лицо, характерно монголоидного типа, было лицом старика с редкой, но очень длинной бородой, такие просветленные лики можно увидеть на традиционных китайских миниатюрах с изображениями даосских святых. Едва намеченные тончайшей гравировкой ноги переходили в сверкающий, безупречно отшлифованный клинок...

Мне стало не по себе, когда я сомкнул свои пальцы на этом диковинном грифе — такое чувство, будто через меня хлынул полноводный животворящий поток...

Преисполненный почтительной робостью, вложил я сакральное оружие в руки отца.

А что, если это один из тех легендарных мечей, в которые «разрешали» свои тела даосские монахи?..

Радуйся, Невеста Неневестная

И вот потянулись чередой месяц за месяцем...

Темные слухи, некогда ходившие обо мне, давно рассеялись; да что там слухи — меня