Собрание сочинений в 6 томах. Том 4 - Грэм Грин

Но Джулиан сказал, что не в том суть. Он сказал, что существуют определенные сюжеты, принадлежащие какой-то определенной эпохе и культуре. Как, например, Благовещение. Боттичелли {179} не был отвергнут из-за того, что Пьеро делла Франческа уже написал этот сюжет {180}. Он не был подражателем. Ну а нативисты? {181} Джулиан говорит, мы вроде как принадлежим веку консервированных супов — только он так это не называет. Он говорит, что это искусство техноструктуры. Видите ли, в каком-то смысле, чем больше людей рисуют супы, тем лучше. Это и создает культуру. Одна картина, изображающая рождение Христа, не делает погоды. Ее бы никто и не заметил.

Все представления и разговоры Тули о культуре, об опыте, накопленном человечеством, были выше моего понимания. Она была ближе к моей тетушке, чем ко мне. Она никогда не осудила бы мистера Висконти, в этом не было сомнения, — она приняла бы его, как приняла замыслы Джулиана, путешествие в Стамбул, мое общество, ребенка.

— Где живет ваша мать?

— В данный момент, наверное, в Бонне. Она вышла замуж за журналиста из «Тайм-Лайф», он ведет разделы «Западная Германия» и «Восточная Европа», и они все время ездят, как отец. Хотите сигарету?

— Нет, спасибо, это не для меня. Да и на вашем месте я бы подождал до границы.

На часах было почти половина десятого вечера, когда мы прибыли в Сезану. Угрюмый полицейский чин, проверяющий паспорта, взирал на нас, будто мы империалистические шпионы. Старухи, нагруженные бесконечными пакетами, прошли прямо по рельсам, направляясь в третий класс. Они возникали непонятно откуда, как стая перелетных птиц, выпархивая даже из-за товарных платформ, стоявших в отцепленном виде на рельсах — казалось, их уже никогда не соединят друг с другом. Больше никто не сел в поезд, никто не сошел. Не было никаких огней, не светился зал ожидания, было холодно, но отопление не включили. На дороге, за окном, — если там вообще была дорога — не слышно было машин, ни одна привокзальная гостиница не приглашала пассажиров.

— Я замерзла, — сказала Тули. — Пойду лягу.

Она предложила мне оставить сигарету, но я отказался. Мне не хотелось попасть в историю на этой холодной границе. Еще один какой-то человек в униформе заглянул в купе и с ненавистью поглядел на мой новенький чемодан, стоящий на полке.

Ночью время от времени я просыпался — в Любляне, в Загребе, но смотреть было не на что, разве на стоящие по всей линии подвижные составы, которые выглядели заброшенными, словно и нечем было уже их загрузить, ничего не осталось, ни у кого больше не хватало энергии сдвинуть их с места, и только наш поезд пыхтел себе, приводимый в движение глупым машинистом, которому было неведомо, что мир остановился и ехать больше некуда.

В Белграде мы с Тули позавтракали в привокзальной гостинице — нам принесли черствый хлеб с джемом и ужасающий кофе. Мы купили бутылку сладкого белого вина на второй завтрак, но бутербродов не было. Я дал тетушке выспаться — ради такой еды будить ее не стоило.

— Для чего вы с вашей тетей едете в Стамбул? — спросила Тули, запустив ложку в джем — от попытки отломить кусочек хлеба ей пришлось отказаться.

— Она любит путешествовать.

— Но почему Стамбул?

— Я не спрашивал.

В полях лошади медленно тащили борону. Мы вернулись обратно в доиндустриальную эпоху. Оба мы были в подавленном настроении, но наш душевный мрак еще не достиг своего апогея. Беспросветная тоска охватила нас вечером в Софии, где мы пытались купить что-нибудь на ужин, но с нас повсюду требовали только болгарские деньги либо заламывали за все непомерные цены. Я пошел и на это, однако в продаже мы ничего не нашли, кроме холодных сосисок из какого-то грубого, немыслимого мяса, шоколадного торта из эрзаца и розового шипучего вина. Тетушку я не видел весь день, не считая одного раза, когда она, заглянув к нам на минутку, отказалась от предложенной Тули плитки шоколада и неожиданно грустным тоном проговорила:

— Когда-то я очень любила шоколад, а нынче, видно, старею.

— Теперь я знаю, что такое знаменитый Восточный экспресс, — сказала Тули.

— Вернее, то, что от него осталось.

— Вряд ли Стамбул намного хуже, как вам кажется?

— Никогда там не был, но трудно себе представить, что бывает что-то хуже.

— Сейчас вы мне, наверно, скажете, что я не должна курить, так как скоро еще одна граница.

— Три границы, — сказал я, глядя в расписание, — меньше чем через четыре часа: болгарская, греко-македонская и потом турецкая.

— Наверное, это роскошное путешествие для людей, которым не надо спешить, — сказала Тули. — Как вы думаете, есть в поезде акушер? Мне еще повезло, что у меня не девять месяцев, а не то быть бы моему младенцу болгарином, или турком, или как вы сказали?…

— Греко-македонцем.

— Это звучит немного непривычно, но мне это больше нравится, чем, например, болгарин: если был бы мальчик, это вызвало бы грязные намеки {182}.

— Но у вас не было бы выбора.

— Я бы стойко держалась, и, когда сказали бы «тужься», я бы не тужилась. Дотерпела бы до греко-македонской границы. Сколько времени мы едем по территории Греко-Македонии?

— Всего сорок минут.

— Так мало! Это плохо. Пришлось бы провернуть все очень быстро. Ничего смешного, — добавила она, — я боюсь. Что скажет Джулиан, когда узнает, что месячные так и не пришли? Я и правда думала, поезд поможет, ну вроде как вытряхнет все из меня.

— Джулиан виноват ничуть не меньше, чем вы.

— Теперь, когда существуют таблетки, все не так. Теперь во всем виновата девушка. Я и правда забыла. Когда я принимаю снотворное, я просыпаюсь с дурной головой и ничего не помню, а если потом еще глотаю метедрин, чтобы не хотеть спать, то обычно прихожу в такое возбуждение, что начисто забываю о повседневных вещах — о том, что надо принять таблетку или вымыть посуду. Но Джулиан, я думаю, всему этому не поверит. У него будет чувство, будто его заманили в ловушку. У него часто такое ощущение. Сначала, он говорит, его заманила в ловушку семья, а потом едва не захлопнулась ловушка, когда он был в Оксфорде — еле успел уйти до того, как получил степень. Потом ему чуть не подстроили ловушку троцкисты, но он вовремя догадался. Он заранее видит все ловушки. Но, Генри, я-то не хочу быть для него ловушкой. Правда, не хочу. Я почему-то не могу называть вас Генри. Какое-то ненастоящее имя. Можно, я буду звать вас Клякса?

— Почему Клякса?

— У меня когда-то была собака Клякса. Я все время