Улитка на склоне Фудзи - Исса Кобаяси

головами собравшихся плывет звон вечерних колоколов, напоминающих о бренности всего мирского. Вечер и без того печален, а когда толпившиеся здесь днем люди расходятся кто куда, и дом погружается во мрак, становится еще тоскливее.

Нынешняя ночь – последняя, ибо пришла истинная разлука. От этой мысли сердце мое сжалось, я лег рядом с бездыханным телом и, воспользовавшись тем, что на время прекратили воскуривать благовония, не отрываясь, вглядывался в неподвижное лицо. Еще позавчера утром отец смеялся, говорил со мной о прошлом и будущем, а сегодня превратился в безмолвный труп. Подумать только, что позавчера я в последний раз видел его улыбающееся лицо! Несмотря на постоянно снедающий его недуг, по утрам отец всегда чувствовал себя немного бодрее, а потому даже короткие ночи Пятой луны казались ему бесконечными, и он с нетерпением ждал рассвета. Вслед за ним и я досадовал на колокол, ругал петухов и не мог дождаться утра. Но нынешний рассвет навсегда разлучит меня с отцом, одна мысль о предстоящем расставании повергает меня в отчаяние. Кромешный мрак воцарился в моей душе, и, будь я один в спальне, я бы вовсе не отрывал глаз от мертвого лица, всю ночь проливая кровавые слезы. Однако ночь, всегда казавшаяся мне такой длинной, на этот раз очень быстро сменилась рассветом.

22-й день

Утром собрались все близкие, мы положили умершего во гроб, и теперь даже его мертвые черты стали воспоминанием. Увы, таков удел нашего печального, жестокого мира. Я был первенцем, но уж видно такое у меня предопределение – не мог я быть рядом с отцом, не мог прислуживать ему. И вовсе не потому, что любил азартные игры или предавался пустым утехам, бездумно растрачивая отцовское состояние. Быть может, я оклеветал кого-то в предыдущем рождении, и в наказание за это Небеса дали мне плохой характер? Так или иначе, как бы усердно ни старался я исполнять свой сыновний долг, мои усилия лишь пробуждали демонов ревности в сердцах окружающих, и мир в доме не устанавливался даже на самое краткое, не больше промежутка между рогами олененка, мгновение.

В конце концов, отец настоял на том, чтобы я покинул родной дом, и большего горя не знал я в своей жизни. Когда забрезжил рассвет моего четырнадцатилетия, я уныло вышел за ворота, и отец проводил меня до Мурэ. «Не ешь запретного, не давай людям повода дурно помыслить о тебе. Возвращайся домой веселым и здоровым», – сказал он мне на прощанье, и от этих ласковых слов слезы невольно навернулись у меня на глазах, однако я сдержал их, подумав, что подобное малодушие может навлечь на меня насмешки случайных попутчиков, не говоря уже о том, что и отец сочтет меня жалким слабаком. И вот я стал скитальцем и бродил по разным провинциям. На востоке любовался луной над Мацусима и Кисаката, на западе – бормотал стихи о цветах в Ёсино и Хацусэ. Все в мире мимолетно – вспыхнет молния, и нет ее. Возможно, я бы так и влачил дни, бродя от одной горы к другой, от одного залива к другому, ночлег обретая то здесь, то там, пока на виски мне не лег бы иней. Я мог бы оказаться вдруг в далеких горах, призрачных, словно дерево-метла*, или в глухом, никому не ведомом селении, сокрытом от глаз людских, словно засыпанное землею бревно. Я мог никогда и не узнать о том, что отец мой приблизился к последнему сроку. Но по странной прихоти судьбы я вернулся в родную деревню незадолго до того, как он заболел, и ходил за ним до самого конца. Видно, мы и в самом деле связаны неразрывными узами. Может быть, меня привел домой потрясающе стремительный бог Сува*. Так или иначе, в моей жизни нет ничего, что я почитал бы большей заслугой.

К часу Обезьяны* дождь, давно уже стучавший по листьям деревьев, ненадолго прекратился, и стало ясно. Висящие на траве капли заиграли в слабых лучах заходящего солнца.

Тут наконец появились монахи из Сиодзаки, настало время погребальных обрядов. Женщины, связанные с отцом родственными узами, набросив на плечи белые покрывала из священных волокон, шли по траве, блестевшей от росы. Они рыдали в голос, словно летние цикады, в плаче обретая утешение.

Я пытался скрыть свою безмолвную, напоминающую о цветах керрии тоску*, но сдерживать слезы было невозможно. Путь наш был недолог, очень скоро мы опустили гроб на покрытый травою холм, и в тот миг я ощутил, как последние силы покидают меня, словно призрак, словно сновидение, даже руки, когда-то ловко растиравшие лекарственные травы, повисли, лишившись вдруг жизненных сил. Под голоса монахов, поющих: «Да воздастся по обету…» – гроб обратился в дым. Все в этом мире преходяще и подвержено переменам.

23-й день

На рассвете мы отправились в Адасино собирать прах. Каждый сделал себе палочки из веток дерева цуги*. К утру дым от останков рассеялся, и не осталось ничего, только ветер уныло свистел в соснах. Когда-то в один из вечеров Третьей луны мы с отцом отпраздновали нашу встречу чаркой вина. Нынче же утром мы расстались, и, скорбя, собираю я белые кости. В этом мире радость, гнев, печаль, утехи – словно нити, скрученные в единый жгут. Встретившиеся обречены на разлуку. Вроде бы я должен это понимать, но до сих пор я жил, зная, что всегда могу вернуться в родную деревню и найти поддержку у отца, а в ком мне искать опоры теперь? У меня нет ни жены, ни детей, которые влекли бы к себе мое сердце, я один как перст, все вокруг более зыбко, чем пена на воде, но хотя, жизнь моя тщетна, как подхваченная ветром пылинка, трудно все же перерезать эту драгоценную нить.

Я пока еще жив,

И падают с листьев росинки

На платье мое.

Днем пришли люди, чтобы помочь мне, занимали меня разговорами, и я на время будто бы забыл о своем горе. К вечеру же все разошлись, а я, засветив фонарь, долго с любовью смотрел на то место, где раньше лежал отец.

В какой-то миг мне даже почудилось, что я просто охраняю его сон и жду пробуждения. Измученное недугом лицо отца постоянно стоит перед моим мысленным взором, в ушах звучит его голос. Стоит мне задремать, как он является мне во сне, когда же я бодрствую, его образ тоже со мной.

Ночь за ночью

Как же мучили бедного