Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

Через два-три дня после этого события сижу я утром в редакции и, стеная, сочиняю «Торговлю и оборот». Яков в этот день проснулся рано, надел мои праздничные брюки и куда-то ушел, а я остался один. Мучился я, мучился, как вдруг в редакцию вошел неизвестный человек странной наружности. Он широко шагал, лицо у него было хмурое, а за пазухой что-то оттопыривалось.

Только он вошел в редакцию, как я вообразил, что сейчас меня будут бить и все такое прочее. Мне тотчас пришло в голову, что это один из моих политических противников, посланный, может быть, самим городским головой, который заставит меня держать ответ за мои писания. Я посмотрел направо, налево, но, кроме шкалика, служившего мне чернильницей, никакого другого оборонительного оружия поблизости не увидел.

Когда странный человек подошел к моему столу, я поджал ноги под стул и с отчаянием посмотрел на дверь, которая в тот миг показалась мне страшно далекой.

— Добрый день! — говорит неизвестный и садится на кипу газет.

— Добрый день! — выдавливаю я, глотая слюну.

— Вы редактор этой газеты? — хмуро осведомляется он.

У меня сдавило горло, я охрип, и поэтому мое: «Да, я» — прозвучало так тихо и неясно, как будто я говорил сквозь камышовую дудочку.

В тот же миг я увидел, что он вынимает руку из-за оттопыренной пазухи; меня охватила дрожь.

И — о ужас! — он достает… Что бы вы думали?.. Громадный револьвер!.. Перо выпало у меня из руки.

— Видите этот револьвер? — решительно спросил он.

Я, жалкая редакционная крыса, хотел было ему что-то сказать, но в это мгновенье у меня из верхней челюсти выпал зуб, который шатался уже целый год.

— Как вам нравится этот револьвер? — прогремел зловещий человек и поднес револьвер к моему носу.

Я закричал хриплым голосом и, откуда только сила взялась, перескочил через ларь и выбил стекло. Весь израненный, я выскочил без шапки и пальто на улицу, шепча, не знаю сам почему, концовку моей предпоследней статьи: «И мы не лыком шиты!»

В тот отчаянный миг я заметил вывеску своего соседа Йоцы Бочарского, и тотчас же в моей памяти всплыла его смертоносная домра. Я ворвался к нему в парикмахерскую, крича, как овца перед закланием:

— Убивают!.. Политический противник! Ой! Караул!

Йоца Бочарский, бривший клиента, вздрогнул и порезал мирного гражданина, который не вмешивался в политику. Мне до сих пор жаль, что этот человек пострадал ни за что.

— Где? Кто? Что? — закричал во весь голос Йоца и побежал снимать со стены домру, а мирный гражданин в страхе кинулся бежать по улице как был — с салфеткой на шее и мылом на физиономии.

— Иди скорей, подержи дверь редакции, чтобы он не убежал, пока я не приведу жандармов! — ответил я ему, выбежал на улицу и помчался по ней без шапки, весь окровавленный, изрезанный стеклом.

Когда я вернулся с жандармами и тысячей ребятишек и зевак, Йоца стоял у дверей редакции и подпирал их плечами, а его подмастерье Стева Данин, взяв широкую доску, на которой месят тесто, и закрыв ею разбитое окно, крепко подпер ее спиной.

Жандармы остановились на мгновение, как бы собираясь с духом, переглянулись значительно, и наконец обладатель больших усов, жандарм Вуча, который всегда хвастался тем, что был гайдуком и ограбил два государственных дилижанса (за что был особенно почитаем горожанами), поднял свою большую палку, важно произнес: «Нет!», а затем скомандовал: «Отпускай!»

Йоца Бочарский отскочил от двери, и жандармы, вежливо уступая друг другу дорогу, вошли в редакцию, а за ними хлынул народ.

Политический противник спокойно сидел у ларя, а на ларе лежал злополучный револьвер.

Прошло много времени, пока мы наконец объяснились. А дело, между прочим, было очень простое. Этот человек оказался вовсе не политическим противником, а всего-навсего торговым агентом, который продавал револьверы. Он пришел поместить объявление в газете и хотел спросить меня, как мне нравятся его револьверы. А то, что я понял его превратно, это уже мой грех!

Как бы то ни было, но с тех пор я больше никогда не употреблял заголовка «Quisque suorum verborum» и вообще возненавидел латинский язык.

Перевод Д. Жукова.

Лунная ночь{78}

Трифун Трифунович любил выпить в лунную ночь, хотя не был горьким пьяницей. В пьяном виде он только слегка косил одним глазом, и волосы у него были не совсем в том порядке, в каком должны находиться волосы писаря третьего класса, двенадцать лет прослужившего в канцелярии. Иногда он мог и шляпу свою измять больше, чел нужно, но боже упаси, чтоб он кого-либо выругал, или на кого-нибудь замахнулся стулом, или стучал кулаком по столу, доказывая свою правоту, или выражал неудовольствие и сплетничал про начальство. Он был «невинным пьяницей», как сам однажды выразился, когда ему пришлось отвечать за поведение, «недостойное чиновника».

Напротив, когда Трифун Трифунович напивался, он был как-то особенно почтителен к начальству.

Так, например, однажды он очень учтиво извинился перед жандармом; о писаре второго класса сказал: «Это лучшее украшение канцелярии», о писаре первого класса: «Это роза сербского чиновничества», о секретаре: «Ах, всемогущий боже, если бы в Сербии нашелся еще хоть один такой чиновник!», о судье: «Этот человек, должно быть, происходит по мужской линии от подлинного колена Адама, то есть именно от того колена, которое бог создал по своему образу и подобию!», а об уездном начальнике Трифун Трифунович вообще ничего не говорил, боясь, что скажет слишком мало и тем обидит начальство.

Трифун Трифунович до того мягкосердечный человек, что уже после пятого стакана вина пускается в слезы и плачет так горько, что даже жалко становится, зачем напился такой хороший человек, или, вернее сказать, начинаешь во всем обвинять лунную ночь.

А однажды ночь выдалась особенно ясной. Трифун Трифунович больше чем обычно косил глазом, больше чем обычно измял свою шляпу и больше чем обычно плакал, жалуясь на судьбу и говоря о своих начальниках: «Такие они прекрасные люди, такие прекрасные, что хочешь не хочешь, а при одном воспоминании о них плачешь».

Когда набежавшая откуда-то тучка оставила от луны только маленькую краюшку, чуть-чуть освещавшую землю, Трифун поднял воротник, опустил голову и поплелся домой, медленно и неуверенно переставляя ноги, словно он их отморозил во время войны. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и остановился.

— Ну-ка, Трифун, ну-ка! — пробормотал он, махнул правой рукой, двинулся было дальше, но, сделав два-три шага, опять остановился, подперев плечом ворота двухэтажного дома, и принялся рассуждать.

— Боже, как все хорошо устроено в