Дом в степи - Сакен Жунусов

пальцам пересчитать: три кобылы с жеребятами, четыре коровы и у каждой по теленку! Двадцать овец и коз. Откуда она? В колхозе ни одного дня не работал, да разве честным трудом заработаешь столько? Ответьте мне! Все вы с утра до темна надрываетесь, а есть у вас столько скота? Нет! Я предлагаю - исключить дармоеда Шамшуали из колхоза!

Предложение ошеломило собрание. Люди не помнили, чтобы кого-то исключали из колхоза, да к тому же Шамшуали - тесть председателя. Раздались неуверенные голоса: «Можно было бы и не исключать на старости лет...» «А где свобода для верующих?» Но тут поднялся наш Кайкен и принялся говорить с таким жаром, что удивились не только мы, но и взрослые. А он шпарил так, будто заранее выучил наизусть эту речь:

- Страшнее внешнего врага - внутренний. Он молча приходит, незаметно уничтожает! Разве не так поступает мулла? Он сам не работает в колхозе и других подбивает на это. И делает так, что не сразу и догадаешься! Разве это не вредительство?!

- Настоящий кровопийца будет из тебя, когда вырастешь!- не сдерживается родственница муллы, черная старуха Жамеш.

Но ее слова не смущают Кайкена:

- Я присоединяюсь к Ырыскельды - муллу надо выгнать из колхоза!

Почувствовав, что собрание принимает нежелательный для него оборот, Шамшуали попросил слова:

- Ырыскельды говорит, что я не выходил на работу. Дорогой мой, разве ты не знаешь, что долгое время я был между жизнью и смертью? Я столько пролежал в постели! А когда поднялся на ноги, чтобы поднять настроение себе, да и людей приободрить, ходил по соседям. Если Ырыскельды требует, чтобы я не высовывал нос из дому, могу и это его приказание выполнить. А теперь я хочу тоже сказать прямо в глаза: ты вымещаешь на мне злобу за Садыка. Вы с ним ссоритесь, а шишки все мне достаются! Хочешь его растерзать - делай это без меня!

- Ты не выкручивайся!- соскочив с места, закричал возмущенно старый Жусуп.- Ты лучше расскажи всем, чем ты занимаешься!

Шамшуали на миг растерялся, не ожидая такой выходки от Жусупа, но быстро нашел выход:

- Ырыскельды обвиняет меня в том, что я в колхозе не работал. Да когда он еще без штанов под стол ходил, мы этот колхоз своими руками поднимали! Вот пусть скажут старики, как мы тогда работали. Вот они здесь сидят: Байбосын, Жанай, Жусуп. А ты хочешь разделаться со мной, как с гнилым яйцом. Согласятся с тобой почтенные люди - выгоняй!

- А чего тут не соглашаться?- поднялся с места опять Жусуп.- Ты говоришь, что поднимал колхоз своими руками? Вот когда мы умрем, кто помнит эти годы, может, тебе кто-то и поверит. А пока мы живы, этот номер тебе не пройдет!

Шамшуали никак не ожидал от Жусупа такого и растерянно заморгал глазами, как-то неестественно заулыбался:

- Перестаньте, Жусеке, а то молодежь примет вашу шутку за правду.

- А мы собрались не для шуток,- разозлился Жусуп.- Если ты тесть председателя, то, думаешь, тебе и правду побоюсь сказать? Разве не ты уговариваешь людей не пить лекарства? Мол, все они из свиной шеи делаются. И до сих пор ты все воюешь с врачами. Наши дети проливают на фронте кровь, а ты отнимаешь у их семей последний кусок. Как ты мог увезти сено, которое выделили вдове? У нее в доме нет ни одного человека, способного трудиться: больные старики да малые ребятишки. А ты еще винишь Ырыскельды! Сталкиваешь лбами людей, которые руководят всем колхозом!- Жусуп сел на место и чтобы успокоиться, сунул под язык горсть насыбая.

После Жусупа люди говорили, перебивая друг друга. Родственники муллы выгораживали Шамшуали, на них кричали с разных сторон. Собрание закончилось далеко за полночь. Шамшуали исключили из колхоза. Выходя из клуба, он зло посмотрел на Ырыскельды и громко произнес: «Не желай зла другому - сам попадешь в беду!»

Никто не придал значения этим словам, но через месяц его угроза сбылась.

Глубокой ночью нас разбудил страшный стук в окно. Колотили по стеклу, по раме так, будто хотели высадить их и ворваться в дом. Но врываться никто не стал, за окном кто-то дико кричал не своим голосом: «Пожа- а-ар! Пожа-а-ар!» Сна как и не было, я кое-как надел валенки, сушившиеся на печке, и раздетый выскочил на улицу, бабушка - за мной следом, накинув на себя какую-то верхнюю одежонку, испуганно причитая, охая. Проснувшаяся Карлыгаш, испуганная этим непонятным ночным переполохом в доме, плакала.

Горело где-то рядом, потому что пламя было видно с порога. Несмотря на поздний час, туда бежали со всех сторон кем-то разбуженные люди с вилами, лопатами, ведрами.

- Чей дом горит?- раздался голос бегущего из темноты.

- Не бедняги ли Шарипы дом?- послышался другой.

- Нет, это - подальше! Это - у дома Асыгат горит,- ответил еще чей-то.

Оказалось - горел дом Ырыскельды. Дом небольшой - две комнаты, но тут же - просторный сарай для скота, прихожая. Рядом с сараем - саманный загон, в котором стоял большой стог сена, много сена, тоже уложенного в стог, придавленного жердями, чтобы не разнесло ветром.

И вот сейчас все эти строения и дом были объяты огнем! Огромные огненные языки то сливались в одно пламя, высоко поднимавшееся в небо, то вдруг, ослабев, расползались в разные стороны в поисках пищи и, найдя ее, обретали силу, снова поднимались высоко в ночное небо, отпугивая, отгоняя подальше собравшихся людей.

- Снег, снег бросайте на сено!- охрипло кричит парторг Камсен.- Дом все равно уже сгорел! Снегу, снегу больше несите! Не дайте перекинуться огню на другие дома!

И действительно, опасения его были не напрасными: огонь, расправляющийся со стогом, вырывал клочья сена и подбрасывал высоко вверх. Ветер подхватывал эти раскаленные, словно проволока, длинные травинки и разбрасывал на соседние дома.

К счастью, они превращались в пепел еще в воздухе, не успев опуститься на крыши.

Вокруг огня собрался почти весь аул и не было человека, который стоял бы здесь просто зевакой. Схватка с огнем закончилась, когда совсем рассвело, и люди окружили Ырыскельды. Его невозможно было узнать: весь в саже, лицо, руки - в ожогах, брови, ресницы и усы опалены и из черных стали рыжими. Одежда во многих местах порвана и прожжена. Трудно в этом человеке было узнать Ырыскельды, и только глаза, которые я никогда не видел грустными или растерянными, словно говорили: Ырыскельды, и не такое видел на фронте и никогда