Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Степановны пронизывают до сердца. Широкий луч солнца, пробиваясь сквозь расщелину в крыше, полосою клинка режет подол платья.

6

Густились тени. Улица пошумливала вечерней суетой. На двух телегах с шумом и летучим тающим говором проехали колхозники лалетинской бригады, на ходу спрыгивая каждый возле своего дома. Агния шла к дому и все слышала, как пели Анка Валявина и Груня Гордеева – обе румяные, видные собой, в полинялых отгоревших платьях, старые девы, из-за которых не в одном доме бабы перецапались с мужьями.

Анка смотрела прямо на Агнию черными глазами, голосисто вытягивая знакомую песню:

Ой вы, грезы, мои грезы,

Зо-олотые сказки…

Про-олетела-а мо-олодость

Бе-ез лю-убви и ласки…

Что со мной случила-ся-а?

Я сама не знаю…

В ночь по-одушку мо-окрую

К се-ердцу прижи-има-аю-у…

И сразу же, тут в улице, на глазах у всех, ручьем хлынули слезы. Опустив свою несчастную голову, ускоряя шаг, Агния торопилась к дому, сопутствуемая сострадательными взглядами сельчан. Она не видела, как открывались створки то в одной, то в другой избах, как Авдотья Романовна, сестра Аксиньи Романовны, жена Павла Вавилова, погибшего под Ленинградом, стоя у открытой калитки, засунув руки под холщовый фартук, смотрела на нее печальным взглядом, а у самой горем выжатые слезинки, пристывшие у подглазья, поблескивали вечерними росами. Не сладка вдовья жизнь, но и не сахар, когда мужик бежит из дома.

Встретила мать, суровая Анфиса Семеновна, такая же рослая, черноволосая, прямая и ширококостная, как и Авдотья Романовна.

– Знаешь?

– Слышала!

– Ну, вот…

В просторной ограде, обнесенной заплотом в лиственных столбах, петляя в багрянце угасающих лучей, более обыкновенного жужжали хлопотливые труженицы-пчелы, летящие то с крошечками желтой поноски на лапках, то с клейким пахучим прополисом, суетились на летке, деловито обнюхивались, то густо шли в пойму, к цветущему доннику, щедро выделяющему нектар после пригрева солнца, набирались живительной влагой и, отяжеленные, довольно жужжа, возвращались в ульи, торопясь залить прозрачные восковые соты переработанным нектаром жизни.

На другой день вечером, когда уснули тени, по прохладному таежному сумеречью, дохнувшему в улицу из тайги, пришел домой Степан.

Еще в ограде он встретился с Анфисой Семеновной, перекинулись колкими немирными словами, взаимно жалящими друг друга, и, чуть задержавшись в темных сенцах, наливаясь непомерной тяжестью, переступил порог на половину Агнии. Ни Федюхи, ни старого Зыряна не было дома…

Тюлевые шторы на трех окнах, хватаемые ветерком, пучились в комнату. Тяжелые коричневые часы с двумя гирями под стеклом белели эмалью круглого циферблата. Пахло каменным зверобоем и фиалками до того резко, словно кто перетер цветы в ладонях. На круглом столе под узорчатой скатертью, свисающей бахромами до ковра на полу, хрустальный графин с веселыми, еще не изведавшими дыхания смерти цветами, питающимися илистой речной водой: они еще живут, пахнут, твердо держат головки на торожках.

Смуглая щека Андрюши и такой же, как и у отца, прямой мясистый нос с крутым вырезом ноздрей, широкое покатое плечо – зыряновская покать: у Вавиловых прямина; этажерка, отяжеленная книгами в равный рост и толщины; столик-треугольник у окна с живыми повислыми маками; зеленая кадушка с фикусом, вымахавшим под потолок, широко разбросавшим лапы-листья, и – такая тишина! Будто все замерло в ожидании чего-то важного, что должно совершиться в эту минуту. Слышно, как замедленно, с перерывами дышит Агния, опустив голову, как Андрюшка, переступая с ноги на ногу, вдавливает скрипящие половицы.

Взгляд враз все схватил и отпечатал навечно в памяти.

Он пришел сказать о перехваченных письмах, сказать, что фронтовую любовь никогда не забудет, сказать ей, Агнии, что сошлись они просто по недоразумению, а главное, из-за Андрюшки, что у него есть еще сын, и она, Агния, постыдно скрыла письма Шумейки, где было сказано о рождении сына, но он ничего не сказал. Язык сжевала тишина.

– Я… бумаги возьму. И – шинель.

В ответ глубокий вздох Агнии.

Он достал из шифоньера гимнастерку, брюки, снял с вешалки шинель и форменную фуражку с кровяной каплей звездочки и только было повернулся уходить – ноги сами понесли к порогу, как тишину смял голос Агнии:

– Степа! Степушка! Куда ты? Куда? А?

– Знаешь.

– А-а…

Хрустнув хрящами, прямя спину, Андрюшка крикнул:

– Пусть уходит. И без него проживем. Постоялец.

– Ты помалкивай.

Глаза сына округлились, как пуговки, брови сплылись, сдавив кожу над переносьем:

– Это почему же я должен помалкивать? – спросил он. – Иди, жених. Всю войну мать гнула спину на вашу семью – тогда ничего было, все хорошо. Молчать не буду.

И голос Андрюшки, по-мальчишечьи ломкий, бил, как железным прутом по туго натянутым нервам. Не по годам рослый отрок готов был кинуться за мать в драку. И как всегда в такую минуту, в горле тонкими коготочками заскреблась сухость…

– Что ж, уходи. Так будет лучше, – глухо проговорила Агния. – Это, фактически, не жизнь. Я вот хочу разобраться, что же произошло. Была ли я действительно замужем? Ты ушел в армию. Помнишь, как ты ушел? Что ты мне сказал о беременности? Что ты написал о рождении сына? И что ты вообще писал? Ты ничего не писал, а отписывался! Тебе не о чем было писать. Ты меня совершенно не знал! Это, фактически, и было разводом, затянувшимся разводом. А сын рос… Он же не знал тебя. И если он встретил тебя, как отца, это значит, что я постоянно говорила ему о тебе, что ты на фронте, хотя в моей душе ты уже не жил. Надо говорить так, как было. Зачем мы только сошлись? Мы же совершенно разные люди! Вот что я хотела тебе сказать, Степан. Можешь на меня не сердиться, но я сказала правду. Еще не всю правду!..

– Говори всю, – глухо прозвучал голос Степана. Он стоял у стола, тяжело дыша, будто на плечи свалилась непомерная тяжесть. Подобной отповеди Агнии он не ожидал и не был подготовлен к ней. Значит, все это она держала на сердце?

В окно падал сумеречный свет, играла вечерняя зарница, льющая багряный поток в окно, выходящее на запад. Широкая полоса света пролегла через всю комнату, разъединяя мужа с женою. Ни тот ни другой не сделали шагу через эту полосу. Степану надолго запомнилась именно эта красная полоса и то, как он смотрел на Агнию, но не видел ее лица. Глаза его упирались в сгустившуюся пустоту. Из этой пустоты звучал ее чужой голос.

– Говори всю правду. Все, что хочешь сказать, – повторил он, медленно переводя дыхание.

– Ты все равно ничего не поймешь. Что говорить-то? Уходи! Проживу как-нибудь одна, – и отвернулась.

Багряная полоса померкла, будто ее и не было.