Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

видны замурованные входы в подземные сооружения и заросшие бурьяном бетонированные траншеи. С противоположной стороны холма склон спускался в сторону Сирии. Отсюда, сверху, были видны дальние деревни и движущиеся автомобили. С израильской же стороны до горизонта, а точнее до невидимого Галилейского моря, уходили почти пустые зеленые сопки. Здесь было высоко и спокойно. Митя глубоко вдохнул, выдохнул; неожиданно почувствовал, что мир снова становится большим и звенящим смыслами. Что-то вернулось, хотя он еще не знал, что именно. А через некоторое время он поступил в университет в Иерусалиме, и у него появилось общежитие. А вот Машу он довольно быстро потерял из виду и впоследствии так и не смог найти. Когда он об этом вспоминал, пожалуй, мало за что в своей жизни он корил себя больше. Но вспоминал об этом Митя не часто. Да и время было таким, повторял он себе, в котором все пропадали и обычно больше не находились.

« 6 »

После победы над путчистами Москва вздохнула с облегчением. Впервые за относительно долгий период Поля ощущала выдох облегчения не только в сводках официоза, теперь уже практически полностью антисоветского, но и в словах, и в поведении людей, близких и малознакомых, даже в случайных жестах. Приступ страха перед возвращением к сталинизму с закрытыми границами и невозможностью поменять место работы прошел; многих захватило неожиданным, хоть и недолгим ликованием. Ненадолго вернулось дыхание свободы. Праздновали широко, публично и дома. Всенародно хоронили трех погибших героев. Снова ждали чудесного обновления окружающего мира. Заговорщики были официально объявлены опереточными злодеями и отправлены под стражу. Обыватели начали ждать приговора, надеясь этим приговором расквитаться с предполагаемыми «путчистами» за свой собственный страх, столь остро пережитый ими за три дня противостояния.

Горбачев вернулся в Москву, снова стал править, но, как оказалось, править, а не управлять. День от дня он все больше казался царем без власти. Теперь его не любил уже, пожалуй, никто. Его бывшие соратники, объявленные заговорщиками, предателями и врагами, были повержены; но победители не были его соратниками или друзьями, и их планы были не вполне ясны. Ликование и облегчение прошли почти так же быстро, как и наступили. Москва погружалась в сырую и холодную осень, улицы в полумрак, надежды рассеивались, ожидания все глубже увязали в сером тумане неопределенности. Поле говорили, что, кроме как по карточкам, купить в магазинах практически ничего невозможно; прилавки магазинов были пусты, а рынки и кооперативные подвалы переполнены. Ходили слухи, что зимой может наступить голод и что в Москву уже завозят полевые кухни. Поля ходила по мокрой земле, среди быстро опадающих листьев; рано возвращалась домой. Ей было неожиданно одиноко, даже с друзьями; весна надежды кончилась, и, похоже, кончилась безвозвратно. По вечерам темные улицы захлестывала преступность.

Несмотря на то что Поля была уже на последнем курсе, да и в наступившем новом мире образование, тем более гуманитарное, все больше стало казаться еще одним исчезающим реликтом прошлого, всю осень она продолжала ходить в свой Иняз. Впрочем, как раз знание языков востребовано было. Как-то она подумала о том, что те немногие курсы, так или иначе связанные с историей, на которых она была обязана присутствовать, выглядели бесцветными и неинтересными по сравнению с происходившим в настоящем, происходившим даже тогда, когда на долгие осенние месяцы это настоящее стало казаться застывшим в безвременье. Той осенью Поля непривычно много думала о самом переживании истории, о том, как, обрушиваясь на слепое настоящее, тяжелые волны истории исчезают в небытии, а еще о том, что эти волны видно, только как если бы она смотрела на петляющую дорогу в зеркало заднего вида. Настоящее же, вечно пребывающее в ослеплении, в той иллюзии понимания происходящего, без которой жизнь в истории, наверное, и вообще была бы невозможной, длится в переживании этой иллюзии присутствия и прозрачности, в которой одни моменты ослепления и самообмана лишь сменяются другими.

«Но когда же настоящее становится прошлым? – спрашивала она себя. – Можно ли потихоньку заглянуть и подсмотреть этот странный момент, когда настоящее сбрасывает шкуру, чтобы стать прошлым, а прошлое принимает его в свои объятия?» Поля пыталась нащупать, увидеть этот момент в своем собственном настоящем, точнее в их общем настоящем поздней осени девяносто первого года, но это ей не удавалось. Было нечто странное в том, что именно теперь, когда и привычная жизнь, и само время сошли с рельсов и, казалось, еще немного – и покатятся под откос, она, вероятно впервые в жизни, стала так часто погружаться в вопросы до такой степени абстрактные, что почти переставала ощущать себя частью окружающего мира. Иногда ей казалось, что в ее личном настоящем появилось что-то неуловимое, как соринка в глазу, которую ей никак не удается рассмотреть, но от которой никак не отвлечься, которая мешает смотреть и мешает увидеть время. Она пыталась говорить об этом странном чувстве времени с приятелями, даже с родителями, но эти разговоры выглядели нелепыми; Москва почти полностью разделилась на тех, кто был занят обогащением, еще не тем чудовищным, которое наступит впоследствии, но все же до сих пор невиданным, и тех, кто был практически всецело погружен в выживание. «Поля, что ты вчера пила?» – отвечали ее приятели; со своими нелепыми вопросами она, всегда с насмешкой смотревшая на отсталый и инертный мир вокруг, теперь вдруг сама стала казаться реликтом ушедшей весны.

Как известно, история повторяется дважды; и то, что в первый раз кажется фарсом, во второй раз оказывается трагедией. Празднуя победу над предполагаемыми путчистами, ни Поля, ни ее приятели, да, наверное, почти никто в тогдашней Москве не знал, что никакого такого настоящего путча еще не было, но что он будет и что, спрятавшись за очередным крутым разворотом истории, то, что, как впоследствии ей покажется, в максимальной степени соответствовало определению путча, только ждет впереди. Незадолго до Нового года, собравшись недалеко от заповедника зубробизонов и следуя законам какого-то обезумевшего вестерна, захлестнувшего тысячи километров, три, судя по слухам, не очень трезвых человека договорились о разделе значительной части мира. Выдвинувшийся для их ареста спецназ так и не получил приказа действовать, и сделка была подписана. Все это, думала она уже в другое время и в другом месте, вероятно, было бы просто смешным, хоть и немного страшным, фарсом про трех алкоголиков, еще одним фильмом с Вициным, Моргуновым и Никулиным, на этот раз допившимися до белой горячки и собравшимися разделить мир, если бы свершившийся Беловежский переворот не изменил, необратимо и безнадежно, жизни сотен миллионов людей, вновь, как и в десятки предыдущих веков, подмятых тяжелым ходом истории и, в значительной своей части, почти бесследно раздавленных в ее чавкающей грязи.

В силу разных причин для миллионов этих людей наступивший после переворота мир оказался тем единственным, который им и предстояло проживать до своей смерти. Когда дело было сделано, тот из участников Беловежского сговора, который, вероятно, был главным, и еще до того, как объявление о совершённом перевороте стало публичным, позвонил президенту наиболее могущественной враждебной страны и отчитался о заключенной сделке. Вероятно, продолжала думать она по прошествии многих лет, когда из все еще кровоточащего источника настоящего, реального или вымышленного, происшедшее тогда превратится в объект более отстраненных исторических споров, – наверное, именно этот звонок историки сочтут официальным началом иностранной оккупации, как долгое время историки считали выстрел сербского студента