Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

что и я вор, смутьян?! – перебил его князь Дмитрий и, не дожидаясь ответа, посмотрел на Волконского.

Но тот отвёл в сторону глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом, однако на лице у него ничего не дрогнуло.

«Да, Григорий Константинович, крепок ты стоять на слове. Даже если и в кривду оно», – с сожалением подумал князь Дмитрий и резко спросил Зборовского:

– Почему королевич не едет, а только обещает?!

Полковник ничего не ответил. Но на лице у него мелькнула насмешка.

И это вывело князя Дмитрия из себя.

– Так то в уловку вышло! Знать, не детьми королевич хочет видеть людей русских! А в холопах быть им перед каждым паном навеки! Да не стерпит этого народ московский!..

Волконский поморщился от этих его, по-детски прозвучавших пустых высокопарных слов. Он ещё не потерял надежду договориться и снова обратился к нему:

– Дмитрий Михайлович, Мстиславский с боярами призывают тебя одуматься, унять мятежных, что за тобой идут. Ты хочешь, чтобы Ляпунов пришёл сюда?.. А с ним черкашенин Ивашка Заруцкий с воровскими казаками?

– Нечего пугать казаками! – отмахнулся от него Пожарский. – А Прокопий мне не указ! Лучше твоего знаю – кто такой! Но и в раздоре с ним быть не желаю!

– Вольности ты взял себе многие, Дмитрий Михайлович, вольности! Я так и передам думным, что указ государя тебе не в указ! – сказал Волконский, сурово глядя на Пожарского.

Его резкий тон не подействовал на князя Дмитрия. Наоборот – успокоил.

Переговоры закончились. Обе стороны раздражёнными покинули площадь, готовые вновь схватиться за оружие.

Прошло немного времени, и острожек опять атаковали наёмники Маржерета. С ними на приступ пошли и пятигорцы Млоцкого. А у Китайгородской стены появились стрельцы и боярские дети с Григорием Валуевым.

И князь Дмитрий понял, что их послал Салтыков.

Мушкетёры и пятигорцы вытеснили Пожарского с его ратниками из острожка. И бой переместился в глубь Сретенки: в переулки и дворы.

С полусотней холопов и казаков князя Дмитрия в тупичке осадили пехотинцы.

– Князь, негоже то! – предупреждая, жестом показал Фёдор Пожарскому на гущу мушкетёров, среди которых снова появилась броская физиономия Маржерета.

Но князь Дмитрий успел едва взглянуть в ту сторону, как тут же из-за спины Маржерета прозвучал выстрел. Мушкетёр целился прямо в грудь Пожарскому. Помешал ему тот же Маржерет, размахивающий палашом, чтобы отвлечь внимание русских. И пуля угодила Пожарскому в ногу.

Из-под князя Дмитрия как будто выдернули землю: он охнул и осел на бок. К нему тут же бросился Фёдор и прикрыл от жолнеров. На помощь подоспели боевые холопы, а за ними и казаки. Порыв их был так велик, что они выбили жолнеров на Сретенку. Тут подошли ещё мастеровые из Кожевенной слободы. К ним присоединились и посадские, которые разбежались было по дворам. Общими усилиями они выгнали наёмников на площадь.

– Дмитрий Михайлович, как ты?! – наклонился Томилка над Пожарским.

– Принимай команду, – прохрипел сквозь зубы князь Дмитрий, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от боли, пронзившей всю ногу до бедра, словно туда загнали раскалённый железный штырь.

«Отвоевался!» – мелькнуло у него, и эта мысль сильнее боли сжала сердце. Теперь он не в силах был что-либо сделать, и все угрозы, что наговорил послам Гонсевского, оказались пустыми. Он застонал, на глазах у него выступили слёзы.

Увидев это, Фёдор закричал на холопов: «Миколка, Савватий, поднимай князя! Живо, живо! – и толкнул в спину каморника Кирку: – Дуй за лекарем! Он у Козьмы побитых пользует! Пусть немедля бежит на двор! Скажи, князя подстрелили!.. Ну, давай, давай, мужики!»

Князь Дмитрий почувствовал, как его подхватили и, покачивая в такт шагам, понесли куда-то сильные руки холопов. Но не прошли они и десятка саженей, как Савватий, который шёл впереди, поскользнулся на обледенелом снегу и, падая, увлёк за собой всех остальных.

Пожарский стукнулся о землю и потерял сознание.

Фёдор подскочил к Савватию, вздёрнул его на ноги, увидел остекленевшие глаза холопа, залитые сивухой. Он взвизгнул, ударил его кулаком по зубам: «Су-ука-а! Князя угробил!»

Савватий упал. Но Фёдор снова вздёрнул его на ноги и толкнул к Пожарскому: «А ну, бери князя сбоку, питух…!»

Они снова подняли Пожарского и понесли его дальше…

Очнулся князь Дмитрий у себя дома, на своей кровати. Повернув голову, он увидел знакомые лица.

Прасковья, заметив, что он пришёл в себя, склонилась над ним: «Как ты, Митенька?!»

Князь Дмитрий улыбнулся ей, перевёл глаза на лекаря. Тот стоял рядом с постелью.

Отто Пирфаль, сухой костлявый датчанин, с белобрысым лицом и тонким носом, далеко выдающимся вперёд, держал на Сретенке аптечную лавочку. И Пожарские обычно приглашали его к себе на двор, когда случалась какая-нибудь хворь у домашних или холопов. В Москве Отто промышлял давно, за своё мастерство брал мало, поэтому жил скудно. С Пожарских же он вообще не брал ничего. И те за это уважали его. А князь, было дело в первое время, заступался за него, когда его стали выживать барышники, что торговали в рядах подле Китайгородской стены корешками, травками и всякими иными снадобьями. Но, изведав пару раз силу боевых княжеских холопов, которые погромили их лавчонки, они больше не трогали Отто. И тот стал жить под защитой Пожарских.

– Очнулся, Митенька! – радостно вырвалось у Прасковьи, и она бросила признательный взгляд на лекаря.

А Отто пощупал у князя пульс, затем снова осмотрел рану всё с той же непроницаемой маской на лице и только потом обратился к нему:

– Дмитрий Михайлович, пулю я вынул. Сидела глубоко. Не дай бог, кость задета… Тебе нужен покой. Лежать будешь долго. Советую уехать из Москвы…

– Как она? – разлепив спёкшиеся губы, тихо спросил князь Дмитрий стремянного, казалось, не слыша лекаря.

– Горит, князь, горит! Всё горит! – с тяжким вздохом произнёс тот и затоптался у его постели, не зная, что теперь делать.

– Уезжать надо, Дмитрий Михайлович, уезжать, – снова заговорил лекарь. – Нечем тебя на ноги ставить: пограбили меня – начисто…

– Дмитрий Михайлович, огонь может и сюда перекинуться, – подошёл к постели Иван Головин. – Или гусары подожгут. Худо будет, если запасов лишимся.

Князь Дмитрий и сам понимал это. Теперь он ничего не мог сделать для своей семьи, дворовых, для тех людей, которые держат острожек, не пускают гусар в Белый город. Горше всего было оттого, что он оказался неспособен отстоять даже Сретенку. Что уж говорить об ином, о чём давно и тайно думалось. И прежние мысли, что он неудачник и ни на что не годен, вернулись к нему. Это было для него невыносимо. По лицу у него скользнуло тенью страдание, и на глазах, помимо воли, выступили слёзы.

– Тебе плохо, государь мой?! – всполошилась Прасковья