Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи

революционеру нужно много знать. Сначала нужно выучиться читать и писать. Тут тебе помогут ребята. А сегодня ночью, когда придешь ко мне, я расскажу кое-что о революции.

Теперь Мам не пропускал дня, чтобы не зайти к Кхаку хоть на несколько минут.

Мама по-прежнему держали в открытой камере. Он убирал тюремные помещения и, точно слуга, выполнял поручения надзирателей. Его считали глуповатым деревенским парнем, человеком, далеким от политики. С утра до вечера он был вечно чем-нибудь занят. Доходило до того, что старый надзиратель приносил ему для стирки белье всей своей семьи. Но зато Мам мог свободно разгуливать по тюрьме, а иногда даже выходил за ворота, чтобы подмести двор и улицу, убрать камеры предварительного заключения. В полдень и поздно вечером, когда жандармы разъезжались по домам, особенно в смену бойскаута, Мам приходил к Кхаку поговорить. Иногда он входил в камеру и садился рядом с Кхаком, иногда оставался в коридоре и слушал его через окошко в двери. Говорить им удавалось минут пятнадцать, самое большее — полчаса. Кхак старался как можно проще рассказать о том, что узнал сам за годы революционной борьбы, тюрем и каторги. Эти своеобразные курсы шли уже больше недели. Как-то ночью, после беседы о том, какое общество хотят построить коммунисты, Мам надолго замолчал, не решаясь что-то спросить у Кхака.

— Ты о чем задумался? — спросил его Кхак. — Не стесняйся, спрашивай...

Мам вскинул на Кхака глаза, но тут же опустил их, так и не проронив ни слова. Однако через минуту он все-таки решился.

— А смог бы и я когда-нибудь стать коммунистом, ну, таким, как вы?

— Почему же нет? — Кхак взял его за руку. — Завтра я расскажу тебе о коммунистической партии. А сейчас иди к себе. Скоро смена. Придет старик, увидит тебя, заподозрит неладное... Да, постарайся достать мне завтра листок бумаги и карандаш.

Мам ушел, а Кхак долго не мог заснуть, лежа на своих холодных досках. Он думал о Маме. Теперь он верил в него. Верил, что скоро незримая армия коммунистов примет в свои ряды нового товарища. Никому и никогда не уничтожить ее! Она живет даже здесь, в крепости врагов! Кхаку еще не удалось выяснить, существует ли в тюрьме партийная организация. Она должна быть, и если он свяжется с ней, то сумеет сообщить о себе на волю. В последнее время он обдумывал план побега. Для этого прежде всего нужно было, чтобы кто-нибудь добился свидания с ним. Тогда он сумеет передать товарищам свой план. Можно, впрочем, переслать записку, условиться о дне. В этот день Кхак поведет жандармов к переправе Ка. У этой заброшенной переправы будет легко отбить его. Достаточно добежать до камышей, где его будет ждать лодка, и он на воле! На лодке они мигом доберутся до гор, а там никакая погоня не страшна.

Мысль о записке возникла у Кхака однажды утром, когда сквозь зарешеченное окошечко он увидел, что в коридор, как обычно по утрам во время уборки, вошел заключенный. Это был один из тех, кто уже получил срок и дожидался отправки. Кхак видел его здесь впервые. Заключенному было лет за пятьдесят. Волосы у него были уже седые, на одутловатом лице выделялись бескровные губы. Кхак решил поговорить с ним.

— За что вас взяли?

Мужчина вздохнул.

— Это долгая история. Подбросили мне на поле рисовую барду и привели таможенного инспектора. Ну и забрали.

— Откуда вы родом?

— Из уезда Зюен-ха в провинции Тхай-бинь.

Закончив уборку, он немного постоял, поджидая других заключенных, убиравших кабинеты в верхнем этаже, потом вместе с остальными отправился за ворота тюрьмы.

С тех пор каждое утро, едва начинался рассвет, он появлялся с веником в коридоре. Кхак уже поджидал его, чтобы перекинуться несколькими словами. И наконец Кхак решился.

— Вы не смогли бы, когда пойдете в город, передать жене записочку?

— Отчего же нет? Конечно, передам. А вы, значит, женаты? И дети есть?

— Дочка. Меня забрали в дороге, так что дома ничего не знают.

— Вот беда! Ну, давайте записку!

— Я ее еще не написал. Завтра напишу. А вдруг заметят?

— Не заметят. Они мне часто поручают купить что-нибудь в городе.

...Было уже за полночь. Завтра Мам принесет бумагу и карандаш, и он напишет Ан. Это будет обычное письмо, какие мужья пишут своим женам. Даже если перехватят, все равно ничего не поймут. Губы Кхака тронула улыбка. А разве не жена она ему? Бедная! Но ничего, придет день, и они снова будут вместе, тогда уж ничего до самой могилы не разлучит их.

На следующий день, в полдень, Мам принес бумагу и огрызок карандаша. Но часа в три вдруг загремел железный засов ворот. Мам успел подбежать к двери и крикнуть: «Робер приехал!» Кхак поспешно свернул бумагу и сунул ее под резинку штанов.

Робер приказал открыть камеру Кхака.

— Идти можешь?

— Могу.

— Отлично! Пришло распоряжение доставить тебя в Ханой. Мы здесь обходились с тобой слишком вежливо. В Ханое тебе покажут! Твой Партийный комитет Севера накрылся. Теперь не отвертишься, все расскажешь!

Лицо у Робера было злое. Кхаку показалось, что он едва сдерживается, чтобы не наброситься на него с кулаками.

— Ну, что стоишь?! — заорал он. — Алле!

Кхак даже не успел оглянуться. Щелкнули наручники, и его вытолкнули из камеры. Записку отправить так и не успел! Но что же произошло с комитетом? Кхак обернулся, отыскивая взглядом Мама. Не удалось рассказать ему о партии... Мам высунулся из двери своей камеры, и, когда Кхак обернулся, тот сделал прощальный жест. Прощай, Мам! Ты теперь и сам найдешь дорогу в партию.

Кхака вывели во двор. Тут Робер не выдержал и изо всех сил толкнул его. Кхак повалился в машину.

XXV

Через полмесяца после того, как исчез Зёнг, Ан, вернувшись домой, увидела на полу в прихожей письмо. Видимо, его бросили в дверную щель.

Судя по штемпелю, письмо было из Ханоя. Почерк незнаком. Она вскрыла конверт. Письмо было написано карандашом на листке из ученической тетради.

«Ан, я уже давно не писал домой, и ты, наверное, волнуешься...» Боже мой!.. Ан сразу все поняла, из глаз у нее хлынули слезы. Она прикрыла дверь и, сжимая в трясущихся руках письмо, торопливо вошла в комнату.

«С тех пор как мы расстались, я несколько раз собирался написать, но было все некогда. Сегодня наконец удалось выбрать время. В эту