Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

— Вижу и тебя. Ты борешься с маленьким рыцарем. Чур, чур, чур! Берешь его!

— А княжна?

— Ее нет! Я снова вижу тебя, а при тебе изменника. Твой друг неверный.

Богун пожирал глазами и пену, и Горпину и усиленно работал головой, чтобы помочь гаданью.

— Какой друг? — спросил он.

— Не знаю. Не вижу — молодой или старый.

— Старый! Верно, старый.

— Может, и старый.

— Тогда я знаю, кто это! Он уже раз изменял мне. Старый шляхтич с седой бородой и бельмом на глазу. Горе ему! Но он мне не друг.

— Он идет на тебя… Опять вижу… Подожди-ка! Есть и княжна! Она в венке из руты, в белом платье; над нею ястреб!

— Это я.

— Может быть, и ты. Ястреб… или сокол? Ястреб!

— Это я.

— Подожди. Уже не видно… В колесе дубовом, в пене белой… Ого-го! Много войска, много молодцов, ох, так много, точно деревьев в лесу, точно бурьяну в степи, а надо всеми — ты, пред тобой несут три бунчука

— А княжна со мной?

— Нет, нет! Ты в отряде

Снова наступило молчание; колесо гудело так, что дрожала вся мельница.

— О, сколько крови! Сколько трупов! А над ними волки и вороны. Всюду трупы и трупы. Ничего не видно — всюду кровь!

Неожиданный порыв ветра сдул с колеса пену, а наверху, над мельницей, показался одновременно отвратительный Черемис с вязанкой дров на плечах.

— Черемис, закрой шлюз! — крикнула ведьма и пошла умываться к ручью; карлик опустил шлюз.

Богун сидел в глубоком раздумье; он очнулся только тогда, когда к нему подошла Горпина

— Ты ничего не видала больше? — спросил он ее.

— Все, что должно было показаться, уже показалось, а больше я уже ничего не увижу.

— А ты не лжешь?

— Клянусь головой брата, что я говорила правду! Его посадят на кол, притянут за ноги волами… Мне жаль его! Э, да не одному ему смерть! Но сколько я видела трупов, просто ужас! Никогда столько еще я не видела! Должно быть, будет страшная война.

— А ее ты видела с ястребом над головой?

— Да

— И она была в венке?

— Да, в венке и в белом платье.

— А откуда же ты знаешь, что этот ястреб я? Я говорил тебе о молодом ляхе шляхтиче Может быть, это он?

Колдунья сморщила брови и задумалась.

— Нет, — сказала она, тряхнув головой, — если б это был лях, то тогда бы летал орел.

— Слава Богу! Слава Богу! Теперь я пойду к своим молодцам. велю им приготовлять коней в дорогу; ночью мы двинемся

— Ты наверное едешь?

— Хмель и Кривонос приказали мне вернуться. Ты видела, что будет большая война; то же самое писал мне в Бар и Хмельницкий.

Богун, правда, не умел читать, но стыдился и скрывал это, не желая прослыть неучем.

— Ну так поезжай, — сказала колдунья. — Ты счастливый… Ты будешь гетманом; я видела, как свои пять пальцев, как над тобой несли три бунчука.

— И буду гетманом! И женюсь на княжне; не брать же мне, в самом деле, мужичку.

— Ну с мужичкой ты бы говорил иначе, а ее ты стыдишься, — тебе надо бы быть ляхом.

— Я не хуже ляха.

И с этими словами Богун отправился в конюшни к казакам, а Горпина пошла варить обед.

Вечером кони уже были готовы, но Богун не торопился с отъездом Он сидел в комнате на сложенных коврах с теорбаном в руках и смотрел на свою княжну, которая, хотя уже и встала с постели, но, забившись в другой конец комнаты, тихо шептала молитвы, не обращая ни малейшего внимания на Богуна, как будто бы его совсем и не было туг, а он, напротив, следил за каждым ее движением, ловил каждый ее вздох и сам не знал, что с собой делать. Он каждую минуту открывал рот, желая начать разговор, но слова не сходили с его языка. Он робел при виде бледного лица девушки с сурово сжатыми устами и бровями. Такого выражения он не видал прежде в лице княжны. Он невольно вспомнил проведенные им вечера в Разлогах, и ему живо представилось, как он сидел с Курцевичами вокруг дубового стола. Старая княгиня лущила подсолнухи, князья играли в кости, а он смотрел на прелестную княжну, как вот теперь. Но тогда он был счастлив! Когда он рассказывал о своих походах с запорожцами, она слушала, взглядывая на него по временам своими черными глазами, а раскрытые малиновые губки говорили о ее внимании. А теперь она даже Не взглянула на него… Прежде, когда он играл на теорбане, она и смотрела, и слушала его. Но, странное дело: ведь он теперь ее господин, она его невольница, он может ей Приказывать; однако тогда он чувствовал себя ближе к ней, более равным ей; Курцевичи были для него братьями, а она, как сестра их, была также и для него не только любимой девушкой, но отчасти даже родной. А теперь перед ним сидит гордая, хмурая, молчаливая и неприветливая госпожа. В нем закипал гнев. Показал бы он ей, что значит презирать казака, но он любит ее и охотно пролил бы за нее всю кровь; сколько раз овладевал им ужасный гнев, но какая-то невидимая рука останавливает его, а какой-то голос шепчет ему на ухо: "Стой". Впрочем, он вспыхнул раз, как огонь, а потом бился лбом о землю.

Казак чувствует, что его присутствие ей в тягость. Ну пускай бы она сказала ему хоть одно только ласковое слово — он упал бы тогда к ее ногам, а потом уехал бы к черту, чтобы залить всю свою тоску, свой гнев и свое оскорбление кровью ляхов. А теперь он стоит перед этой княжной, как невольник Если б он не знал ее давно и если б она была ляшкой, взятой из первого попавшегося шляхетского дома, он был бы смелее, но это была княжна Елена, которую он просил Курцевичей отдать за него, за которую отдавал и Разлоги, и все, что у него было. Потому-то он и не хотел показаться перед ней мужиком и потому-то робел так перед нею.

Время уходит; в комнату долетает со двора говор казаков, которые, наверное, сидят уже в седлах и ждут своего атамана, а он мучается тут.

Яркий свет лучины падает на его лицо, на богатый контуш и на теорбан — а она хоть бы взглянула на него. Ему и горько, и тоскливо. Он бы хотел горячо проститься с ней, но боится этого прощания; боится, что оно не будет таким, какого он желал бы всей душой; боится, что он уедет с горечью, с болью и гневом в душе

О, если бы это не была княжна Елена. Княжна Елена, которая грозит собственноручно убить себя и которая так мила ему и чем больше в ней гордости и сопротивления, тем милее она ему.

Под окном заржал конь.

Атаман собрался с духом.

— Княжна! — сказал он. — Мне пора ехать.

Княжна молчала

— Ты не скажешь мне: с Богом?

— Поезжай с Богом! — холодно сказала она

Сердце казака сжалось: она сказала то, что он хотел, но не так, как ему хотелось.

— Ну, — сказал он, — я знаю, что ты сердишься и ненавидишь меня, но скажу тебе, что другой на моем месте поступил бы с тобою хуже. Я привез тебя сюда, потому что иначе не мог; но скажи, что я тебе сделал злого? Разве я обращался с тобой не так, как следовало? Скажи сама. Разве уж я такой злодей, что недостоин даже твоего доброго слова? А ведь ты в моей власти.

— Я в Божьей власти; — так же холодно, как и прежде, ответила она, — но если ты сдерживаешься при мне, те благодарю тебя!

— Спасибо тебе и за эти слова. Может, пожалеешь меня потом, потоскуешь.

Княжна молчала.

— Жаль мне отставлять тебя здесь одну, — продолжал Богун, — жаль уезжать, но надо. Мне легче было бы уезжать, если бы ты улыбнулась и от чистого сердца дала бы мне на дорогу крестик. Что мне делать, чтобы добиться твоего расположения?

— Дай мне свободу, а Бог все простит тебе; я тоже прощу и буду благословлять тебя

— Ну, может быть, ты еще и будешь свободна, — сказал казак, — а может, еще и пожалеешь, что была так сурова со мной.

Богун хотел купить эту минуту прощания хотя бы ценой обещания, которого, однако, и не думал сдержать; но он добился своего, потому что в глазах княжны блеснула надежда и суровое выражение исчезло с ее лица. Она сложила на груди руки и устремила на казака свой ясный взгляд.

— Если бы ты…

— Ну, не знаю, тихо произнес казак, а стыд за самого себя и жалость к ней сдавили ему горло. — Теперь я не могу, не могу, в Диких Полях стоит орда, всюду чамбулы, а от Рашкова идут добруджские татары, — не могу, страшно… но когда вернусь… при тебе я дитя, и ты что хочешь можешь сделать со мной. Не знаю… не знаю!..

— Да вразумит тебя Господь и Пресвятая Богородица, поезжай с Богом!

И она протянула ему руку. Богун впился в нее губами. Но вдруг, подняв голову и встретив ее холодный взгляд, опустил ее руку. Отступая к дверям, он кланялся ей по-казацки, в пояс, поклонился еще раз в дверях и исчез за занавесью.

Спустя несколько времени до нее долетел оживленный говор, звон оружия и слова песни:

       Буде слава славна       Помеж казаками,       Помеж другами,       На довгия лита       До киньца вика…

Голоса и лошадиный топот отдалялись все больше и больше, наконец все смолкло.