Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

Княжна приподнялась с подушек: ее бледное, прелестное и кроткое личико выражало такую несокрушимую волю, гордость и силу, что эта голубка была похожа скорей на орлицу.

— Если ты ждешь моего ответа, — сказала она, — то знай, что если бы мне пришлось простонать у тебя в неволе хоть всю жизнь, то никогда, никогда я не полюблю тебя!

Богун несколько минут, казалось, боролся сам с собой.

— Не говори мне таких вещей, — сказал он хриплым голосом.

— А ты не говори мне о своей любви, потому что она меня оскорбляет. Я не для тебя.

Казак встал.

— А для кого же ты, княжна Курцевич? Чья бы ты была в Баре, если б не я?

— Кто спас мне жизнь для неволи и позора, тот не друг мне, а враг.

— И ты думаешь, что мужики не убили бы тебя?

— Меня убил бы мой нож, но ты вырвал его у меня.

— И "е отдам его: ты должна быть моей, — вырвалось у казака.

— Никогда, лучше смерть!

— Должна и будешь!

— Никогда!

— Ну если бы ты не была ранена, то после того, что ты сказала, я сегодня же послал бы в Рашков и велел бы привести монаха, а завтра был бы уже твоим мужем. Тогда что? Не любить мужа и не приголубить его — грех. Ой ты, благородная княжна, тебя оскорбляет любовь казака? А кто же ты теперь, что я для тебя мужик? Где твои замки, бояре и войска? Что же ты сердишься и обижаешься? Я взял тебя на войне, и ты пленница. О, если бы я был мужиком, а не рыцарем, я постегал бы тебя по белым плечам нагайкой, научил бы уму-разуму и потешился бы твоей красотой и без попа.

— Ангелы небесные, спасите меня! — прошептала княжна.

— Я знаю, почему моя любовь оскорбляет тебя, почему ты противишься мне! — продолжал он. — Ты для другого бережешь свой девичий стыд, но пока я жив, этому не бывать! Шляхтич, голыш, хитрый лях! Только посмотрел, повертел в танце — и взял всю, а ты, казак, терпи и бейся лбом об стену! Но я достану его и сдеру с него шкуру. Знай, что Хмельницкий идет на ляхов, я тоже иду с ним и разыщу твоего голубчика хоть под землей, а когда вернусь, то принесу, как гостинец, его вражью голову и брошу ее тебе под ноги.

Елена не слышала последних слов атамана. Боль, гнев, раны, волнение и страх лишили ее сил; страшная слабость овладела всеми ее членами, глаза ее потухли, мысли спутались, и на без чувств упала на подушки.

Богун несколько времени от гнева не мог вымолвить ни слова на губах его появилась пена, но вдруг он увидел эту беспомощно опущенную голову, и с губ его сорвался дикий нечеловеческий крик:

— Она умерла! Горпина! Горпина!

И с этими словами он грохнулся на землю.

Горпина вбежала в комнату.

— Что с тобой?

— Спаси, спаси! — кричал Богун. — Я убил ее, мою душу, мой свет!

— Что ты. одурел?

— Убил, убил! — стонал казак, ломая руки.

Но Горпина, подойдя к княжне, тотчас же увидела, что это не смерть, а глубокий обморок, и, выпроводив за дверь Богуна, стала приводить ее в чувство.

Княжна вскоре открыла глаза.

— Ну, теперь ничего! — сказала колдунья. — Ты, видно, испугалась его и обмерла, но это ничего, все это пройдет, и ты поправишься. Ты, девушка, здорова, как орех, и долго еще проживешь на свете и познаешь счастье.

— Кто ты? — спросила слабым голосом княжна.

— Я - твоя служанка, он мне велел быть ею.

— Где я?

— В Чертовом Яре. Тут совсем пустыня, кроме него никого не увидишь.

— И ты тут живешь?

— Это наш хутор. Я — Донцова; мой брат полковник у Богуна и водит добрых молодцов на войну, а я сижу здесь и буду стеречь тебя в этой золоченой комнате. Видишь, какой терем? Как жар горит! Это все он привез для тебя.

Елена посмотрела на красивое лицо девки, которое, казалось, было полно искренности.

— А ты будешь добра ко мне? — спросила она ее.

Белые зубы молодой колдуньи блеснули между улыбнувшихся губ.

— Конечно, буду! — ответила она. — Но и ты будь же добра к атаману. Он славный молодец, он тебя…

И ведьма, наклонившись к уху Елены, стала что-то шептать ей, наконец разразилась смехом.

— Прочь! — крикнула княжна.

Глава III

Два дня спустя, утром, Горпина с Богуном сидели под вербой у мельничного колеса и смотрели на пенящуюся над ним воду.

— Береги ее, не спускай с нее глаз, чтобы она никогда не выходила из яра, говорил Богун.

— У яра к реке выход узок, а здесь места довольно. Вели засыпать выход камнями, и тогда мы будем здесь, как на дне горшка; а если мне нужно будет, то я найду себе выход

— Чем же вы живете?

— Черемис сеет под скалами кукурузу, разводит виноградники и ловит птиц. А к тому и вы много привезли. Она ни в чем не будет нуждаться, разве не достанет только птичьего молока. Но не бойся из яра она не выйдет, и никто не узнает, что она здесь, если только не разболтают об этом твои молодцы.

— Они присягнули мне, что не скажут. Они верные молодцы, не разболтают, хоть дери с них шкуру. Но ты сама говорила, что к тебе, как к ворожихе, ходят люди.

— Иногда приходят из Рашкова, а когда проведают, то еще Бог весть откуда Но все они ждут у реки и в яр не входят — боятся. Ты видел кости? Находились такие смельчаки, которые хотели войти, — это их кости.

— Ты их убила?

— Кто бы ни убил, а убил. Если кто хочет ворожить, то ждет у яра, а я иду к колесу, и что увижу, то говорю им. Сейчас посмотрим и тебе, только не знаю, увижу ли что, потому что не всегда видно,

— Лишь бы ты не увидела чего-нибудь худого.

— Коли увижу что-нибудь худое, то не поедешь. Да и без того лучше не ехать.

— Нужно ехать, Хмельницкий писал мне в Бар, чтобы я скорее возвращался, да и Кривонос приказал. Ляхи идут на нас с огромной силой, и мы должны собраться в кучу.

— А когда ты вернешься?

— Не знаю. Будет такое побоище, какого еще не бывало до сих пор. Или нам смерть, или ляхам. Если нас побьют, то я укроюсь здесь, а если мы побьем, то я вернусь за моей пташкой и поеду с нею в Киев.

— А если погибнешь?

— Ты должна мне сказать об этом, на то ты и колдунья.

— Ну а если сгинешь?

— Один раз мать родила!

— Ба! Что же я должна тогда сделать с этой девушкой? Свернуть ей голову, что ли?

— Дотронься только до нее — и я велю посадить тебя на кол!

И атаман угрюмо задумался

— Если я сгину, — продолжал он, — скажи ей, чтобы она простила меня

— Неблагодарная эта ляшка! Не любить тебя за такую любовь? Если б это было со мной, я не перечила бы тебе!

И с этими словами Горпина ткнула казака кулаком в бок и рассмеялась, показав при этом все свои зубы.

— Иди к черту! — сказал Богун.

— Ну, ну, я знаю, что ты не для меня.

Богун всматривался в пенящуюся под колесами воду, словно сам собирался гадать себе.

— Горпина! — сказал он, помолчав.

— Что?

— Когда я уеду, будет она тужить по мне?

— Если ты не хочешь приневолить ее по-казацки, то может, и лучше, если уедешь.

— Не могу, не хочу, не смею! Она умерла бы от этого.

— Тогда лучше, если уедешь. Пока ты здесь, она не хочет тебя знать, а как посидит здесь со мною и Черемисом месяц-другой, то сразу станешь ей милее.

— Я знаю, что бы я сделал, если бы она была здорова: я привез бы из Рашкова попа и велел бы ему повенчать нас, а теперь — боюсь: испугается и умрет. Ты сама видела.

— Да зачем тебе нужны поп и венчанье? Ты не настоящий казак — вот что! Не нужны тут мне ни поп, ни ксендз… В Рашкове стоят добруджские татары, ты бы и их, пожалуй, повесил мне на шею. Увидел бы тогда свою княжну! И что это пришло тебе в голову? Поезжай ты себе и возвращайся

— А ты смотри на воду и говори, что увидишь. Но не лги, а говори правду, если бы даже ты увидела там мою смерть.

Горпина подошла к воде и открыла мельничный шлюз, задерживавший воду: колесо быстро завертелось, покрываясь водяной пылью, а под ним, как кипяток, клубилась пена. Колдунья впилась своими черными глазами в эти клубы и, схватив себя за волосы, начала кричать:

— Гу-гу! Гу-гу! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ты или добрый, покажись!

Богун подошел и сел подле нее. Лицо его выражало страх и лихорадочное любопытство.

— Вижу! — крикнула ведьма.

— Что ты видишь?

— Смерть моего брата. Два быка тянут его на кол.

— Ну тебя к черту с твоим братом! — проворчал Богун, которому хотелось узнать совсем о другом.

Несколько времени слышался только грохот бешено вертящегося колеса.

— Лицо его синее, синее, и вороны клюют его! — сказала ведьма.

— Что же ты видишь еще?

— Ничего! У, какой синий! Гу-гу, гу-гу! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажись!.. Вижу!

— Что же?

— Битва! Ляхи убегают от казаков.

— А я гонюсь за ними?

— Вижу и тебя. Ты борешься с маленьким рыцарем. Чур, чур, чур! Берешь его!

— А княжна?

— Ее нет! Я снова вижу тебя, а при тебе изменника. Твой друг неверный.