Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

призыва восстановить трудовую дисциплину, то снова вставать к станку или кульману не хотелось решительно никому, особенно в ситуации, когда зарплата могла обеспечить лишь нищенское существование, а большие деньги ни к таланту, ни к трудовой дисциплине отношения уже не имели. Да и недоброй памяти андроповские воронки, пытавшиеся заставить работающих людей в рабочее время находиться на рабочем месте, а не бегать по магазинам, еще были слишком памятны.

Так и не заметив, что Мити нет дома, Ира продолжала слушать.

– Они хотят снова превратить нас в сталинских рабов, – констатировала она.

Что же касается возобновившихся советских разговоров о внешней угрозе, то они были совсем уж нелепыми; все знали, что Советскому Союзу никто не угрожает и никогда не угрожал, а, наоборот, это совок десятилетиями выступал в качестве всемирного пугала.

Однако неожиданным образом в заявлении заговорщиков обнаружилась и хорошая сторона: на экране было отчетливо видно, что у главы путчистов Янаева дрожат руки. Это вселяло надежду.

– И эти люди собираются свернуть нас в бараний рог, – презрительно сказала Ира, посмотрев на дрожащие руки Янаева и перебив его на полуслове. – Тогда мы еще посмотрим, кто кого. Может быть, не все потеряно.

Андрей кивнул.

Весь вечер приходили и уходили; продолжало говорить «Радио Свобода». Как выяснилось, заявление запомнили урывками, в основном не по сути, а по советским штампам, и еще говорили о том, что вроде бы теперь нельзя будет увольняться, а вот дрожащие руки Янаева запомнили все. Он казался слабым, а слабые не были страшны. Вероятно, никто уже не узнает, что на самом деле чувствовали заговорщики в эти минуты. Скорее всего, помня о страшной истории Гражданской войны, да и всех русских бунтов, когда брат убивал брата, а друг друга, они боялись втянуть страну в очередную кровавую пропасть, и руки Янаева тряслись не столько от страха, сколько от знания и неожиданно опрокинувшейся на него ответственности. Но на миллионах кухонь эти руки вызвали всплеск надежды. Остальные же зрители, более пассивные, хотя и несколько напуганные наблюдатели происходящего, продолжали жить мечтами о дожде из иномарок, французских сапог, двухкассетных магнитофонов, десятках видов колбас и тысячах километров туалетной бумаги. Нефотогеничные, малопривлекательные и не очень сильные люди, продолжал думать Митя по прошествии многих, в те дни еще только вычерчивающихся на горизонте, лет, попытались встать на пути гигантского колеса истории, уже давившего, мявшего и крошившего их страну, но были им смяты в считаные часы. Все еще апеллируя к иллюзиям и надеждам перестроечного идеализма, к доводам здравого смысла, заговорщики призвали защитить рушащуюся страну, но, как выяснилось уже на следующий день, на ее защиту никто не вышел. Они испугались кровопролития и за это стали объектом всеобщего презрения. Народ молчал.

« 4 »

В тот же день, девятнадцатого, после полудня начали выходить на борьбу с путчистами. Организовываться начали с утра, а вот говорить на эти темы по телефону еще побаивались, так что информацию передавали либо лично и устно, либо хоть и по телефону, но все же экивоками. Катя и Митя говорили долго, после первых же утренних сообщений собирались увидеться, но, учитывая общий городской хаос и неопределенность, Катю не выпустил из дома отец. Он лютовал, крыл заговорщиков последними словами, так что Катиной маме даже пришлось вмешаться.

– Не при ребенке, – по привычке сказала она.

– Где ты нашла здесь ребенка? – заорал он в ответ. – Твоя дочь – половозрелая взрослая баба, вполне способная на разумную деятельность.

Катина мама промолчала.

– Теперь, когда все русское наконец-то начало возвращаться, – продолжал ораторствовать он, – когда всю эту советскую дрянь смыло в помойную яму истории, эти горбачевские шавки хотят вернуть нас к совку?

Днем Катя и Митя созвонились снова. К тому моменту прошел слух, что митинг протеста, возможно большой, будет на Дворцовой, а те, кто собирается действительно бороться с путчистами, планируют собраться у Ленсовета, находившегося в Мариинском дворце, и у телецентра. «Не вижу смысла стоять и орать в толпе, – спокойно сказала Катя. – Мне кажется, либо действовать, либо никак». На том и порешили.

Поначалу Митя ехал в полупустом автобусе; город застыл в ожидании; даже говорили тише обычного. Нечто тревожное и волнительное висело в воздухе; казалось, что на глазах ломается само время. То равнодушие, с которым Митя проснулся утром, давно прошло. После всех разговоров, тревог и волнений этого утра Митя понимал, что в эти минуты решается их общее будущее. Было немного страшно. Было известно, что заговорщики полны решимости и в случае чего не остановятся даже перед тем, чтобы начать стрелять по безоружным. Говорили о том, что в город стягиваются войска; их уже видели в Зеленогорске, во Всеволожске, в Гатчине. Некоторые утверждали, что танковая колонна движется по Московскому шоссе, другие – что по Таллинскому, со стороны Пскова. Митя чувствовал, как ощутимо и отчетливо бьется сердце. И вдруг у него в памяти всплыло давно знакомое, но именно сейчас ставшее особенно близким и понятным. «Сможешь выйти на площадь? – раз за разом повторял Митя, мысленно, а потом неожиданно для себя вслух. – Смеешь выйти на площадь? В тот назначенный час, где стоят по квадрату в ожиданье полки. От Синода к Сенату…» Неожиданно для себя, впервые за долгое время он на мгновение вспомнил их давнюю, так и не очень понятную семейную легенду о Сфере стойкости; спросил себя, не в такие ли моменты подобная причастность позволяет себя увидеть. Эта мысль была странной, и Митя ей удивился; к Ариным фантазиям на эту тему он всегда относился чрезвычайно скептически и старался в них не вникать.

Постепенно в автобусе становилось все более людно. Они встретились с Катей на автобусной остановке; поцеловались; пересели на другую линию.

– Сможешь выйти на площадь? – повторил Митя, снова вслух.

– Мне кажется, у нас нет другого выбора, – спокойно ответила Катя.

Впрочем, площадь все же была другой. Площадь Декабристов, бывшая Сенатская, оставалась с той стороны Исаакиевского собора, у самой набережной Невы, вокруг Медного всадника; отсюда ее почти не было видно. Они же собирались на Исаакиевской площади, с другой стороны от собора, вокруг памятника Николаю Первому, напротив входа в Ленсовет, который собирались защищать. Но, как оказалось, защищать его было не от кого. «Как много интеллигентных лиц, – с неожиданной радостью подумал Митя. – Почти как в филармонии». Приподнявшись над ними, Николай Первый пытался удержать вставшего на дыбы коня, и на темной бронзе памятника вспыхивали и скользили летние блики.

Когда они приехали, толпа была уже изрядной; вероятно, собирались не первый час. Напротив входа в Мариинский дворец была выстроена небольшая баррикада. На поверку толпа оказалась чрезвычайно разнородной. И обычная интеллигенция, и Народный фронт, и дээсовцы, и патриоты, монархисты с флагами, афганцы в камуфляже, рокеры в коже с заклепками, бритоголовые со славянскими свастиками, идеологизированная шпана в косоворотках и начищенных сапогах, знакомые Мите еврейские активисты, а еще хиппи, панки, художники-неформалы и какие-то совсем левые персонажи, по виду то ли кооператоры, то ли обычные уголовники, да много кто еще, включая совсем неизвестных и диковинных, и, что было совсем уж странно, пенсионеры из «Мемориала» и пенсионеры из «Памяти». Одним из первых встреченных ими на подходе к Исаакиевской был бывший Арин Гриша. Мите все еще хотелось дать ему по морде, но, учитывая масштаб окружавших их исторических событий, он решил, что с этим можно повременить.

– Это же