Отречение - Алиса Клима

Вера не отняла руки. Ей казалось невероятным, что с этим знанием Ларионов ехал в НКВД, понимая все возможные последствия.

– Я ведь знал, что на меня написали донос в лагпункте, – продолжал он. – Это был, конечно, Грязлов. Но я в любом случае не мог не ехать – на карту было поставлено слишком многое, – тихо произнес он.

Вера вздрогнула. Она знала это уже давно – Ларионов пекся о ней. Он хотел ее обезопасить. Ей было совестно от сознания того, что она в прошлом наговорила ему, как и ему неловко от того, как разнузданно он вел себя с ней поначалу.

– На Лубянке меня пригласил Берия.

Лицо Веры теперь уже совсем выражало ужас.

– Но понимаешь, Верочка, события не имеют никакого смысла, если ты не знаешь, что думал и чувствовал в этот момент человек. Ты не поверишь, но мне не было страшно. Я только беспрестанно думал о том, как ужасно все может теперь обернуться для моих людей тут. – Ларионов помолчал. – Нет, даже не об этом. В какой-то миг я стал думать лишь о том, что все это – маскарад.

– Маскарад? – вымолвила Вера, не понимая его теперь.

– Да. – Ларионов криво улыбнулся. – Игра для тех, кто там. А для нас это – жизнь. Я увидел совершенную вероятность.

– Как это?

– Ничего, или почти ничего, не происходило с расчетом. Я понял, конечно, что определенные люди были ликвидированы вполне осмысленно. Но большинство – такие, как твой отец, Алешка, ты, остальные, – пострадали совершенно случайно.

Вера смотрела на Ларионова, не совсем еще осознавая то, что он пытался донести. Ларионов заметил ее замешательство.

– Верочка, ты когда-нибудь наблюдала сенокос? – спросил он.

– Конечно, – пожала плечами Вера.

– Разве когда косари косят траву, они разделяют цветочки от травки, одну травку от другой?

– Вы хотите сказать, что возможно просто уничтожать людей без явных на то причин? – Вера почувствовала проступающие слезы.

– Я знал, что огорчу тебя, – сказал Ларионов осторожно. – Но это именно так. Движимые страхом и паранойей, люди стали без разбора косить таких же людей, как сенокосы косят траву, Вера.

– Но это же чудовищно! Это преступление!

Ларионов усмехнулся.

– Я тоже так думаю, – сказал он. – Знаешь, что сказал мне как-то один каторжник? «Если в стране правду можно говорить только шепотом, значит, страну захватил враг» [60]. Вот только я оказался частью этой системы. Я для многих являюсь таким врагом, – произнес он, и Вера вспыхнула. – И потому мне нестерпимо было в Москве. Я понял это окончательно, когда любовался лимонными деревцами.

– Лимонными деревцами? – повторила Вера.

– Да. – Ларионов смотрел на нее с нежностью и тоской. – Товарищ Сталин показывал мне их с гордостью – аккуратные, ухоженные лимонные деревца на его даче в Кунцево.

– Вы видели Сталина?!

– Видел, – ответил спокойно Ларионов. – Берия заставил меня ужинать в его доме.

– Заставил? – Вера съежилась. – Да, да, я понимаю. И что же было потом?

– Ничего, – вдруг сказал Ларионов. – Я понял, как работает механизм. Я не понял до конца, почему с нашей страной это приключилось, но я хотел бы понять. Это понимание – как будто начало избавления…

– Но что же делать теперь? Кажется, что сделать ничего нельзя – вокруг словно летят снаряды, рвутся бомбы…

Ларионов вздохнул и долго смотрел вдаль, формулируя будто бы какое-то решение.

– Нет, сейчас – ничего, – промолвил он. – Сейчас мы переходим брод, и на переправу может уйти вся наша жизнь. Но мне кажется, я понял, что необходимо для избежания когда-либо еще такой беды, потом – в будущем.

– Что же это? – Вера ждала его заключения.

Ларионов посмотрел на нее задумчиво и серьезно.

– Никогда больше не допускать во власть таких, как я, – сказал он.

Вера блуждала по его лицу глазами, полными вопросов.

– Вы не участвовали в создании этой системы, не сажали и не расстреливали людей… Вы сейчас наговариваете на себя.

– Ты не понимаешь, – оживился Ларионов. – Моя личная непричастность к расправам – это частность, лишь доказывающая закономерность, Вера. – Он немного помолчал. – Пойми, страной не должны управлять люди в погонах. Любой страной. Иначе не погоны начинают служить народу, а народ им.

Вера до сего дня не осознавала, насколько мучили эти вопросы Ларионова. Его вывод был потрясением для нее. Она прежде никогда не задумывалась, что траектория развития государства и род деятельности ее руководителей могут быть плотно связаны. Хотя это могло показаться очевидным. Ее потрясла не столько очевидность зависимости образа мышления человека от его привычек, сколько уверенность и категоричность Ларионова именно относительно людей его рода службы.

– Но люди в погонах имеют и функцию защиты, – прошептала она.

– Во власти наступает момент, когда защищать приходится саму власть, – сказал Ларионов. – И тогда делать это человек будет сообразно своим повадкам. А люди в погонах готовятся не только к обороне, но и к нападению, и к силовому решению любого вопроса. И в арсенале у нас не только доводы и убеждения, суды и законы, но и нагайка, браслеты и ствол…

Вера с тревогой думала, как он дошел до этих выводов.

– Но всякий правитель опирается на армию и флот, у всякого государства есть милиция и разведка, охрана и прочее, – возразила она.

– Но не всякое государство готово пожертвовать судом присяжных, верховенством закона и жизнью людей, чтобы обратить штыки против этого народа во имя выживания системы, – уныло сказал Ларионов, понимая, что Вера, хоть и стала сама жертвой этой самой власти, не осознает всех могучих связей внутри этой системы, которые долго обдумывал он. – С нашим незрелым народом, угнетаемым веками, любой человек в погонах узурпирует власть и никогда не отпустит ее по доброй воле. Мундиры в главных креслах – опасный пережиток времени.

Вера плохо понимала его. Она подумала, что Ларионов слишком устал от работы в лагпункте и ищет причины своих собственных бед в устройстве государства. Многое из сказанного им казалось продуманным. Она доверяла его уму и опыту, но категоричность относила на счет его собственных проблем и травм и всецело принять не могла.

Ларионов взглянул на Веру, словно чувствуя ее сомнения. Она была еще слишком молода; в ее трагической судьбе заключенной лагеря, при всей ненависти Веры к инквизиторам ее семьи, ей все еще виделась ошибка системы, а не системная ошибка. Ошибка была для нее исключением, а не правилом.

– Все это – тревожные мысли, – произнесла она. – Не скрою, я многого